Ночной огонь
Шрифт:
9
Локлоры бежали трусцой по степи; за ними, спотыкаясь, бежал со связанными за спиной руками Мэйхак. Табор локлоров оказался всего лишь в полутора километрах от космодрома. Конец веревки, сдавившей шею Мэйхака, привязали к колесу фургона. Прошел час; солнце опускалось к горизонту, озаряя облака желтым и оранжевым пламенем. Мэйхак пытался осторожно ослабить узел на шее, но безрезультатно. Локлоры медлительно занимались повседневными делами, но при этом не сводили глаз с пленника. Мэйхак изучал их внешность и повадки. Взрослые бойцы так называемой «третьей когорты» — мускулистые и грузные, почти на голову выше Мэйхака — носили свободные штаны до колен. Их ороговевшие горбатые носы переходили в шишковатые костистые гребни, пересекавшие покатые лбы и продолжавшиеся до затылка. Женщины красили лица грязновато-белой
Над степью сгущались сумерки. На открытой площадке развели большой костер. Один из кочевников подошел к сидевшему у колеса Мэйхаку и взглянул на него сверху: «Пора плясать! Каждый, кого приводят в табор, пляшет с бабами. Они проворны — не зевай! А после пляски мы с тобой покончим — таковы полученные указания».
«Получите новые указания! — громко сказал Мэйхак. — Снимите с меня веревку и отведите обратно на космодром!»
Локлор с недоумением пожал плечами: «Сначала тебе придется плясать с бабами. Вода падает с неба и течет по земле сверху вниз. Пленники пляшут с бабами. Так заведено. Потом посмотрим, что с тобой делать».
Мэйхака подтащили к костру; там его ожидали шесть молодых женщин, находившихся в постоянном беспокойном движении — они подпрыгивали, сгибая и разгибая руки, мотали головами и оценивающе разглядывали Мэйхака, обмениваясь хрипловато-певучими возбужденными возгласами.
Мэйхаку развязали руки; с него сняли веревочную петлю. В то же время старуха стала извлекать стонущие звуки, водя смычком по единственной струне инструмента с высоким и узким резонатором. Звуки сливались в нечто вроде унылой монотонной мелодии с неравномерными акцентами; старуха подпевала: «Фам-дам-дам! Фам-дам-дам! Пора плясать, пора плясать вокруг трескучего костра! Пора плясать под черным небом ночи! Наш древний танец — древний, как песок степей! Древний, как огонь костров! Так испокон веков мы пляшем на Отмире!»
Однострунный инструмент стонал и мяукал; женщины начали перемещаться вокруг костра пружинистыми прыжками, взбрыкивая толстыми ногами и поглядывая искоса на свою жертву. Мэйхака с силой толкнули сзади; чтобы удержаться на ногах, ему пришлось, спотыкаясь, пробежать несколько шагов. Он оказался в окружении танцовщиц; ближайшая ловко схватила его, прижала к себе и принялась кружиться с ним вокруг костра, выделывая пируэты. Мэйхак задыхался от кислой вони, исходившей от ее тела; он пытался оттолкнуть ее, но его тут же перехватила следующая плясунья. Эта стала подталкивать его к костру: «Скачи через огонь! Покажи, как умеешь прыгать! Что, не хочешь? А вот я тебя укушу, так ты сразу подпрыгнешь! Давай, скачи, а не то башку обглодаю!» Она уставилась ему прямо в лицо, сверкнув зубами: «Прыгай!»
Пламя бушевало слишком высоко, костер был слишком широк — Мэйхак отшатнулся, но его тут же схватила третья плясунья, кружась на цыпочках вокруг костра, как пародия на балерину; после очередного разворота она с радостным хихиканьем попыталась швырнуть его в огонь. Мэйхак ожидал этого. Вместо того, чтобы сопротивляться, он внезапно обмяк, схватил танцовщицу за вытянутую руку и, пользуясь моментом ее движения, заставил ее пробежаться задом наперед. Хватаясь руками за воздух, плясунья наткнулась пяткой на горящее полено и повалилась спиной в пламя, дрыгая конечностями, как перевернутый жук. Со стороны кочевников-зрителей послышалось одобрительное прищелкивание языков — они словно аплодировали удачному акробатическому трюку. Женщины отозвались возбужденным визгом и продолжали плясать, подпрыгивая и кружась с удвоенной энергией. Мэйхака снова схватили и стали раскручивать, перекидывая из рук в руки, чтобы с разгона бросить в огонь. Когда очередная плясунья явно приготовилась это сделать, Мэйхак не стал ждать — он схватил ее за поднятую в пируэте ногу, повалил на землю и пнул ее в голову. Второй пинок заставил треснуть хрящ между переносицей и лбом: кочевница больше не двигалась. Мэйхак выхватил нож из ножен у нее на поясе, упал на колени и, когда его попыталась схватить следующая плясунья, бросился вперед и вверх, раскроив ей живот, и откатился в сторону. Кочевница яростно завопила и упала на спину, судорожно сжимая руками брешь, из которой вываливались кишки.
Стонущая музыка внезапно прервалась. Старуха закричала: «Так нельзя! Так не пойдет! Что это за пляски? Забейте его железными кольями!»
Воин-локлор спокойно сказал: «Заткнись, карга! Указания выполнены: он отплясал с бабами, мы получили железо. Пусть живет бвискидом. Может быть, за него еще железа дадут».
Кочевницы презрительно оттащили Мэйхака от костра, осыпая его ударами. Защищаясь по мере возможности от кулаков и пинков, Мэйхак ощутил прилив сил — он остался в живых. Одна из женщин закричала: «Теперь ты — бвискид, презреннейшая из тварей! Носи воду и подтирай грязь!» Мэйхак вернулся к фургону и присел, прислонившись к колесу. Больше никто его не замечал, кроме пары похожих на чертенят детенышей локлоров, присевших на корточки поблизости и не сводивших с него глаза. Подождав немного, Мэйхак залез под фургон и попытался заснуть.
Так начался самый отчаянный период в жизни Мэйхака. В сущности бвискид был рабом, принадлежавшим всему племени. Его подвергали всевозможным издевательствам и болезненным наказаниям. Проводя дни и ночи с локлорами, он наблюдал такие жестокости, что жизнь перестала казаться ему действительностью. Нередко ему едва удавалось избежать участия в смертоносных схватках и не менее смертоносных обрядах. Он жил от минуты к минуте; минуты складывались в дни, дни складывались в месяцы — и все это время, каждую секунду, его жизнь висела на волоске. Он постоянно удивлялся тому, что его еще не убили. Ни одно из предположений по этому поводу не казалось Мэйхаку убедительным. В конце концов он решил, что имела место какая-то ошибка — или, может быть, в качестве «бвискида» он был полезнее локлорам, нежели в качестве трупа. Наконец в нем зародилась даже какая-то надежда: кто знает? Может быть, удача, бдительность и животные инстинкты — но главным образом, конечно, удача — позволят ему выжить?
Будучи «бвискидом», Мэйхак вынужден был тяжело работать, выполняя приказы любого кочевника; в зависимости от настроения, локлоры часто сопровождали приказы побоями. Тем не менее, локлоры не проявляли к нему никакой особой враждебности — как поручения, так и побои распределялись бесстрастно, даже с некоторой долей рассеянности. Мэйхак скоро понял, что в психологическом отношении локлоры были исключительно примитивны. Эмоциональные привязанности были им неизвестны, они никогда и ни с кем не дружили; старая вражда скоро забывалась, смытая волной новых обид, драк и мстительных жестокостей. Группа, пленником которой оказался Мэйхак, принадлежала к породе гинко, свирепостью не уступавших — по их собственному мнению — знаменитым стренке. Они не знали ни любви, ни ненависти, но руководствовались преданностью интересам племени. Локлоры совокуплялись с женщинами случайно, без разбора; беременная кочевница удалялась в особый табор, где рожала нескольких детенышей-чертенят, после чего присоединялась к соплеменникам, оставляя детей на попечение пленных сейшани. Раздражительные воины-локлоры часто дрались. В случаях мелких размолвок дело ограничивалось, как правило, непродолжительной потасовкой. Если, однако, соперники ни за что не хотели уступать друг другу, они дрались насмерть — или, по меньшей мере, до тех пор, пока тяжелая травма не приводила к невозможности дальнейшей конкуренции. Карантин, введенный роумами, строго соблюдался — у локлоров не было огнестрельного или лучевого оружия; они вооружались ножами, пиками с железными наконечниками и топорами с короткими рукоятками и полукруглыми лезвиями. Мэйхак внимательно наблюдал за приемами боя, применявшимися локлорами, выявляя недостатки, которые могли бы пригодиться при случае.
Ороговевшая шкура локлоров служила защитным панцирем — уязвимые тонкие места находились только с тыльной стороны коленного сустава, под подбородком и под затылком. Учитывая результаты наблюдений, Мэйхак мало-помалу изготовил для себя необычное оружие: железную пику с заостренным наконечником, длиной примерно равную размаху рук, с закрепленным под прямым углом, на другом конце, тонким кривым лезвием, напоминавшим серп. Мэйхак заточил внутренний край этого серпа, как бритву. Никто не мешал ему заниматься этой работой — несмотря на то, что два детеныша-локлора непрерывно следили за ним днем и ночью; судя по всему, на них возложили ответственность за предотвращение его побега, хотя было не совсем ясно, с какой целью локлоры вообще продолжали содержать его в плену. Насколько понимал Мэйхак, врожденный характер локлоров не позволял им изменять однажды заведенный порядок вещей, пока какое-либо событие или чье-нибудь целенаправленное усилие не приводили к необходимости изменения. А ленивые кочевники прежде всего стремились избегать приложения усилий. Мэйхак уже привык к постоянному надзору: куда бы он ни пошел и чем бы он ни занимался, рядом на корточках сидели два чертенка, вперив в него черные пуговки глаз.
Возможность проверить эффективность самодельного оружия представилась скоро. Молодой самец, потерпевший поражение в потасовке со взрослым соперником, решил отработать боевые приемы на ком-нибудь послабее — короче говоря, выместить злобу и прикончить беззащитного бвискида.
Мэйхак заметил целенаправленное приближение подростка-локлора. Молодцеватый кочевник с грязноватой темно-оранжевой шкурой мог похвастаться костистым гребнем черепа с высокими, почти принявшими окончательную грибовидную форму наростами. Он был выше и значительно тяжелее Мэйхака. Локлор подобрал горсть песка и швырнул ее в лицо Мэйхаку — ритуальный жест, предупреждавший о нападении. Мэйхак взял в руки пику с серпом. Локлор остановился, издал режущий уши вопль и, развернувшись наподобие метателя ядра, подбросил топор высоко в воздух, тем самым демонстрируя глубокое презрение к противнику и запугивая его.