Ночные птицы. Памфлеты
Шрифт:
Над советским еще Станиславом советская зенитная артиллерия сбила немецкий самолет. Раненые летчики спустились на парашютах и попали под опеку Яна Кохая. По словам К. Лянцкоронской, он якобы тайно их оперировал и лечил, скрывая это от советских властей, за что позже получил благодарность от командования военно-воздушных сил Германии.
Но и эта бумага не спасла его от последующего ареста.
Стараясь выяснить, как можно помочь заключенным, думая, что Станиславская интеллигенция еще жива, К. Лянцкоронская в январе 1942 года посетила Станиславского прокурора Роттера. Все
Роттер сообщил Лянцкоронской, что в подвластной ему тюрьме есть всего несколько поляков — уголовных преступников.
«Значит, все политические узники в другой тюрьме?» — спросила Лянцкоронская.
«Какие «все»? Что это значит «все»?» — настороженно спросил Роттер, заметно трезвея.
«Все, которых здесь арестовали после прихода немцев. Прежде всего, двести пятьдесят учителей, инженеров, врачей, адвокатов, которых забрали сразу, а потом длинная вереница тех, которые были арестованы после».
«Много заключенных имеет, наверное, Крюгер, но я сомневаюсь, чтобы он согласился принимать для них продукты».
«Чувствовала,— вспоминает Лянцкоронская,— что прокурор не говорит всего, о чем думает, и понимала, что в связи с его сильным опьянением из него можно вытянуть больше».
«Там, должно быть, огромная тюрьма. Ведь он арестовал несколько сот поляков»,— продолжала Лянцкоронская.
Молчание.
«Там есть очень мало людей»,— проронил наконец Роттер.
«Так вот я вас спрашиваю, господин прокурор, где остальные, где находится вся интеллигенция Станислава?»
Прокурор встал, слегка пошатнулся, оперся о кресло и перегнулся через его спинку.
«Зи зинд алле тот! — выкрикнул он внезапно.— Я, я, тот,— повторил он...— Крюгер хат зи эршос-сен, бевор их камм, оне рехт, оне герихт. Виссен зи вас дас фюр ейнен штаатсанвальд ист?..» (Все они уже мертвы. Да, да, мертвы. Крюгер их расстрелял, прежде чем я прибыл сюда. Самовольно, без суда. Вы знаете, что это значит для прокурора?)
Тем не менее, несмотря на этот истерический вы-крик-признание, прокурор Роттер, старавшийся казаться объективным стражем порядка, охотно вызвался сопровождать польскую аристократку к шефу гестапо и даже по телефону заказал у него водку.
Гестапо помещалось в Станиславе ка улице Билинского, переименованной в Штрассе дер полицай. Когда Лянцкоронская вошла первой в святая святых
Станиславского гестапо, «в другом конце большой ипродолговатой комнаты поднялся из-за стола очень высокий, рано обрюзгший молодой человек лет тридцати— тридцати двух, очень светловолосый. Его большой рот был сильно выдвинут вперед, губы толстые, щеки массивные. Нижняя часть лица была очерчена резче верхней. Его очень бледные, выпуклые, ясно-стальные глаза смотрели через очки без оправы».
Так
Услышав уклончивый ответ, Крюгер рассвирепел и потребовал говорить прямо. Ему было ясно, что у арестованной теперь один только путь — на смерть, и он хотел добиться от нее предельной откровенности.
«Вас боятся,— сказала Лянцкоронская.— С вашим именем связывают арест двухсот пятидесяти человек— учителей, инженеров, врачей».
«Попросту — интеллигенции»,— оборвал Крюгер, смеясь и кивая головой.
«Особенное внимание обращают на факт ареста хирурга Яна Кохая, который спас жизнь четырем немецким летчикам, рискуя своей собственной. И он исчез без следа. Ему даже пришла благодарность от «рейхлюфтфаерсмнистериум», но она его уже не застала»
«Благодарность Кохай получил из моих рук»,— сказал Крюгер.
«И, невзирая на это, такого человека не освободили?»
«Какое имеет отношение одно к другому? — спросил Крюгер.— Ведь мы, когда вторгаемся, всегда имеем списки тех, кого надо арестовать. Так бывает всегда. Вы знаете, где еще так было? — Тут он дико рассмеялся. Я была дезориентирована, не зная, к чему он клонит, а Крюгер уже говорил дальше: — Во Львове! Вы знаете, о чем я думаю в эту минуту? Во Львове. (Снова дикий смех.) Да, да. Профессора университета! Ха, ха! Это мое дело, мое! Сегодня, когда вы уже отсюда не выйдете, могу вам это сказать. Да, да. В...— Тут он назвал какой-то день, кажется четверг.— В три часа пятнадцать минут...»
Так проболтался осужденной на смерть польской аристократке гауптштурмфюрер СС Ганс Крюгер. Тот, что принимал в полутемных подвалах бурсы Абрагамовичей свозимых отовсюду, с разных улиц старинного города, ученых. Быстро допрашивал их, избивал, вершил суд скорый и по-фашистски «праведный», а потом небольшими партиями отправлял в лощину, затерянную между Вулецкими холмами, на одном из которых лицезрел экзекуцию профессор теологии и старший лейтенант батальона «Нахтигаль» ревностный католик Теодор Оберлендер.
Если бы Крюгер хотя бы на минуту усомнился в том, что Лянцкоронская останется в живых, никогда бы он не был так откровенен. С точки зрения суровых законов гестапо его хвастливая болтовня нарушала предписания хранить в строжайшей тайне решительно все, что творят палачи-эсэсовцы. Но Крюгер ошибочно предполагал, что Лянцкоронская — одна из обычных польских интеллигенток, сотни которых он отправил на смерть во Львове и Станиславе. И только поэтому дал он волю своему чудовищному тщеславию, подогретому алкоголем.