Ночные туманы
Шрифт:
Дед высвободился и поставил на стол бутылку шампанского с этикеткой, засиженной мухами. Как видно, он покупал вино на углу, в нашем продмаге. Там спрос был больше на водку.
Через час дед сидел, распаренный после ванны, во всем чистом, выбритый, без ужасной своей бороды, в штанах, вправленных в валенки, в кителе с золотыми нашивками - когда с ним случилось, погон еще не носили.
Он пил крепкий, как он называл, "флотский" чай (шампанское сразу же распили) и говорил:
– А ведь я, по правде сказать, и во сне, бывало, видывал
Просыпался и слово давал себе флотское: "Доживу, не сломите моряка". И дожил, выходит...
– Милый, да как же ты выдержал?
– каким-то неистовым воплем вырвалось у бабки.
– Подумать ведь, столько лет...
– И подольше выдерживали, - сказал твердо дед.
– А почему, Варюша, выдерживали? Потому, что и там мы считали себя коммунистами.
– Дед задумался. Потом тряхнул седыми густыми кудрями: - Ну, что ж? Я чист как стеклышко, ре-а-би-ли-ти-ро-ван, как теперь говорится.
Надену погоны - и снова служить на флот.
– Опять в море пойдешь?
– всплеснула бабка тощими, сухими руками.
– А что же ты думала, Варя? На пенсию? Моя пенсия, может, и высижена, да не выслужена. Мне подачек не надо.
– А отец говорит, - сказал я, - что флот скоро весь ликвидируют начисто.
– Типун ему на язык, - рассердился дед.
– Одними атомами не навоюешься. Люди нужны. А моряки и тем более.
– Я тоже так думаю, - горячо сказал я.
– И иду в морское училище.
– Ты? Ай да Юрище!
Он протянул мне большую, размытую до волдырей руку:
– Растрогал, Юрка. Отменный сделал подарок.
Было о чем поговорить в тот вечер. О знакомых, о школе, о родственниках. Дед не распространялся о том, что он пережил. Только сказал между прочим, .что один за другим три корабля под ним подорвались и он трижды тонул. А очнулся в госпитале. Увидел медсестру - немку.
Так началась его вторая и страшная жизнь. У них. Потом была третья, обидно-ужасная.
– - Сейчас, - сказал дед, - начинаю четвертую. Как новорожденный. Видите - розовенький.
Пришел отец и, не снимая пальто, замер на пороге, не то удивившись, не то ужаснувшись.
– Не ждал, зятек?
– спросил дед почти ласково.
– А ты протри свои стеклышки. Не бойся, Леонтий Иванович, бить я тебя не стану. Спросишь: за что? А за то, что подсыпал ты следствию, что я, мол, субъект неустойчивый и разговоры, бывало, с тобою вел всякие. Сам знаешь, я, командир эскадрона Конармии, матрос революционного Черноморского флота, никогда никаких таких разговоров не вел! И не мог вести!
– ударил он кулаком по столу.
– Я своей партии верен!
Отец даже подскочил на пороге.
– Ну, ладно. Что было - быльем поросло. Поздороваемся.
– Дед примирительно протянул руку. Отец униженно кинулся к ней.
– Все небось трешься на глазах у начальства?
– спросил он отца.
– Леонтий теперь сам начальство, -
– Так я и знал.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Дед с бабкой ушли от нас - им дали комнату на Чистых прудах. Отец был рад, когда бабка с дедом уехали.
Шиманский все чаще бывал у нас. Любимый ученик уже больше не был молодым человеком в солидных очках, в нем появилась маститость и округленность форм, он становился похож на отца. И говорить стал так же размеренно, и жестикулировал плавно, и передвигался уже без живости молодости. И одевался Шиманский, подражая отцу, в просторные дорогие костюмы. И от него всегда пахло хорошим одеколоном и дорогим табаком.
Мама старела, худела, все больше становилась похожа на бабку, и когда они вместе сидели, курили, казались сестрами, а не матерью с дочерью. Бабка к нам заходила.
А дед, как съехал от нас, никогда не заглядывал.
Я часто бывал на Чистых прудах. Дед работал в историческом флотском отделе, носил погоны капитана первого ранга, очень сетовал, что не часто приходится выезжать на флоты, говорил, что, как только выйдет на пенсию, поселится в одном из портовых городов - в Таллине или в Севастополе.
– Поломали мне флотскую жизнь, - огорчался он, - представляешь, сколько отняли плаваний, Юрище?
В чистенькой комнатке с огромным полуовальным окном было полно реликвий Конармии и флотской службы:
бабка бережно сохранила фотографии кораблей, групповые портреты матросов и командиров. Лихой моряк в бушлате и бескозырке верхом на лошади - дед в гражданскую. Портреты вихрастых конников, все с надписями:
"Варваре", "Варваре Корнеевне", "Пулеметчице Варе", "Соратнику по Первой Конной" и фотографии Буденного и Оки Ивановича Городовикова, коротенького и грозного, со смоляными усами. И фотографии самой бабки возле огнедышащей кобылки Маруси или норовистого Черныша.
Над аккуратно прибранной кроватью висели конноармейский бабкин клинок и дедова матросская бескозырка с георгиевской, давно выцветшей ленточкой. А на полочке аккуратно были расставлены книги, среди них дареные, с надписями, которыми бабка и дед дорожили.
Меня всегда принимали с радостью, угощали крепким душистым чаем, и дед каждый раз спрашивал, как дела в школе и не изменил ли я своего решения. Я отвечал, что мечтаю попасть в военно-морское училище и мечте своей не изменю никогда. Большое, словно загримированное морщинами лицо деда все прояснялось:
– Слышишь, Варюша?
– Слышу, - отвечала бабка, доставая из шкафчика малиновое варенье.
Над столом загоралась лампа под шелковым абажуром, становилось уютно, забегала, с коньками в руках, соседка моих стариков Ниночка, девушка с быстрыми глазками, розовощекая, в белом свитере и в белой вязаной шапочке, похожая на белочку.
– Не надо ли вам чего в магазине, Варвара Корнеевна? Буду возвращаться с катка - забегу.
Она вскидывала на меня глазки из-под пушистых ресниц: