Ноев ковчег доктора Толмачевой
Шрифт:
– Родственники пришли, – постучала в дверь санитарка.
– Впускай, – дал отмашку Ризкин.
Азарцев отошел в сторону. Родственники вошли небольшой группой. Молодая женщина в черном вдруг вынырнула из-за чьей-то спины и повалилась на прозекторский стол.
– Мама! Мамочка!
Она визжала и билась и все норовила обнять ноги матери. Другие родственники оттащили ее в коридор. Оттуда раздался громкий женский плач, потом все стихло. Прошла еще минута, и Ризкин с Азарцевым вышли из секционной. Если Михаил Борисович вышел с опаской, то Володя спокойно пробирался с сумкой между людей.
– Постойте! – вдруг вскрикнула женщина в черном, та самая, по-видимому, дочь. – Постойте, вы даже не понимаете, что вы сделали! – сказала она. Михаил Борисович решил, что сейчас будет скандал и попятился в сторону. Женщина догнала Азарцева. – Знаете, мама умерла, но вы как будто мне ее вернули!..
И она опять заплакала, но уже не громко, а даже одухотворенно – так плачут в театрах и на концертах.
– ...Понимаете, мама болела больше года. Мы никого не виним, ни врачей, никого! Но вы поймите – мама болела и менялась, все время менялась. Она менялась внутренне, а внешне менялась еще больше. Она стала неузнаваемой. Она умерла вчера, но для меня она умерла уже как будто давно. Вот она лежала перед... этой процедурой, и я знала, что это она, но у меня не было никаких чувств. Я смотрела на нее и думала, что это какая-то чужая женщина. А сейчас я ее снова узнала! Это опять моя мама, моя мамочка! И мне от этого одновременно и горько, и даже как бы радостно... вы только не думайте ничего плохого, это на самом деле все ужасно, но это так, как я вам рассказала... Вы еще молоды, вы потом это поймете....
По щекам женщины катились слезы, и она их не вытирала.
– Мы понимаем, – сказал Азарцев и пошел к выходу. Какой-то мужчина догнал его и сунул деньги.
– Мне уже заплатили по договору.
– Пускай. Это еще.
Азарцев взял деньги и вышел. В коридоре он протянул купюры Ризкину.
– Возьмите, вы здесь хозяин.
– Нет-нет. Я получу свой процент от Николая. По договору, – усмехнулся Михаил Борисович, и они с Азарцевым расстались у выхода.
14
Через несколько дней, сидя в самолете, летевшем в Москву, рядом с Филиппом Ивановичем, Таня не без удовольствия вспоминала удивленное лицо мадам Гийяр, когда она сообщила, что улетает в Москву.
– У вас что-нибудь случилось? – спросила мадам Гийяр.
– Нет, ничего. У меня просто изменились планы.
– Мне очень жаль, – сказала ей мадам Гийяр, – снимая с носа и протирая свои дорогие очки. – Мне казалось, вы претендуете на то, чтобы остаться работать у нас. Я как раз на днях собиралась предложить вам подписать контракт.
– Мне тоже очень жаль, – коротко сказала Татьяна.
– Что ж, всего хорошего. – Мадам Гийяр встала и протянула руку. Таня пожала ее спокойно, без удовольствия и без неприязни. Она почему-то чувствовала внутри себя странную силу.
– Я хотела вам сказать... – Татьяна остановилась уже у самого выхода из-за стеклянной перегородки.
– Да? – вопросительно посмотрела на нее мадам Гийяр.
– Кто-то в лаборатории роется в чужих компьютерах.
Мадам Гийяр надела опять очки и еле заметно усмехнулась.
– Мерси за информацию, – сказала она. – А я, доктор Таня, в свою очередь, давно хотела вам сказать... – мадам Гийяр сделала паузу и Таня напряглась: – Буква «G» перед моей фамилией означает имя. Женевьев. Меня зовут Женевьев Гийяр. И моя задача – организовать работу так, чтобы исследователи работали на фирму, а не на себя.
– Я поняла, – сказала Таня и вышла из стеклянного закутка.
Мадам Гийяр тут же отвернулась, будто и не прощалась с Таней, и, как всегда, уставилась на экран своего компьютера. «Больше ни за что не возьму русских, – подумала она. – Они такие непредсказуемые».
«Значит, мадам Гийяр специально держала шпиона, – подумала Таня уже в лифте. – А может, и не одного. Кто-то же ей рассказал про эту дурацкую букву «G». И она это запомнила, хотя разговор этот случился уже целый год назад».
Почему-то Татьяну совершенно не тронуло, что мадам Гийяр хотела оставить ее работать, одну из немногих! И хотя внутри шевельнулось что-то похожее на гордость, она даже засмеялась про себя – настолько эта работа стала казаться ей незначительной. А ведь Таня еще недавно так мечтала о ней!
Она передала этот разговор Филиппу Ивановичу. Они стояли на площади возле Таниного исследовательского Центра, возле автобусной остановки.
– Не жалеешь? – спросил он.
Таня задрала голову, посмотрела на каменные призмы, уходящие в небо, на зеркальные окна, на прудики и цветочки, на фонтаны, на чугунный кулак с поднятым вверх большим пальцем и почувствовала себя победительницей.
– Бессмысленно о чем-то жалеть. Надо просто двигаться дальше.
– Я сам такой, – усмехнулся в ответ ее спутник.
Подошел автобус. Таня обернулась, чтобы кинуть прощальный взгляд на площадь, и вдруг ахнула.
– Подождите-ка! Я сейчас!
Отпустив Филиппа Ивановича, которого она держала под руку, Таня быстрым шагом подошла к лотку со сладостями, где несколько дней назад покупала орешки у парня с выбитым зубом. У лотка, кроме продавца, никого не было. Но и продавец уже был другой. В форменной куртке сверкал улыбкой без намека на какой-либо дефект зубов Али. Он сделал такое лицо, будто видит Таню впервые, и зацокал на смешной смеси французского и какого-то диалекта:
– Чего желает такой красивый девуска? Миндаль в цоколад? Карамель? Мороженое?
– Что, сослали с понижением в должности? – ехидно поинтересовалась Таня. – Не оправдал высокого доверия?
– Мой не понимает! Миндаль в цоколад? – улыбаясь, лепетал Али.
– Ах ты, козел! – сказала ему Таня. – Тщательней надо работать, Али, аккуратнее. Чтобы дураки-исследователи не засекли, что ты влезаешь к ним в компьютеры.
Али вытащил Тане самую красивую упаковку орешков в шоколаде и, протянув, наклонился поближе.