Ноев ковчег доктора Толмачевой
Шрифт:
– Маша! – поразился отец. – Тебе надо что-то срочно менять в жизни! Нельзя быть такой занудой в двадцать семь лет!
– А что мне менять? – Маша шумно высморкалась. – От себя не убежишь, ноги другие не пришьешь, лицо не исправишь. Я не некрасивая, на самом деле, просто мои стандарты не вписываются в рамки современной моды. А моду изменить я не в силах.
– Может, тебе похудеть? Походить в бассейн, в тренажерный зал?
– Да я и не такая уж толстая! – сказала Маша. – Просто маленького роста. Раньше была маленькая и худенькая. А теперь не худая, но все равно кажусь толстой. Ты предлагаешь мне отказаться от пирожных? А что это изменит? Рост у меня все равно не прибавится, ноги не вырастут.
– Послушай, да ведь, похоже, ты тоже влюбилась в кого-то? – Отец поднял ее голову за подбородок и заглянул в глаза. – Ну-ка, признавайся.
Маша вздохнула.
– Влюбилась ли? Не знаю. Но замуж бы пошла.
– Хороший человек?
Она кивнула.
– Хороший. Иногда, правда, кажется каким-то... не таким. Но на самом деле хороший. Я только недавно его поняла.
– Надо мне прийти посмотреть на него, – засмеялся отец. – Похоже, крепко он тебя зацепил.
– Не надо. Я его сама собираюсь как-нибудь пригласить к нам в гости.
– Ну и прекрасно. Я в твой выбор вмешиваться не буду.
– Мне кажется, я знаю почему.
Маша встряхнула головой, как бы отгоняя от себя этот разговор.
– Иди, а то опоздаешь. – Отец посмотрел, как она вошла в лифт, и закрыл дверь.
В отделении все оставалось по-прежнему. На работу явилась Раиса, и Маша отметила, что ее живот стал казаться не таким большим. «Опустился, наверное, – вспомнила Маша практику по акушерству. – Значит, идут последние недели. Ой, надо эту подругу пристраивать куда-то, а то разродится прямо в отделении». Барашков ходил злой, как черт, а когда Маша спросила, что с ним, невнятно огрызнулся. Валентина Николаевна из палаты куда-то исчезла. Но поскольку отвечал за нее Аркадий, Маша не стала беспокоиться. Пристроил, наверное, для очередного осмотра. Владик Дорн засел в ординаторской и не выходил. Больные лежали по палатам. Маша обошла всех и нашла, что дела идут не так уж плохо. Она вернулась в кабинет и перевернула листок настенного календаря.
«Надо же, март. Действительно первый весенний день, если судить по погоде». Марье Филипповне пришло в голову, что по этому случаю она может купить торт и устроить у себя в кабинете чаепитие для сплочения коллектива. Заодно будет предлог выманить Дорна. Она соскучилась по нему. Он избегал ее уже почти пять дней. Хоть и куцые были объятия на кожаном диване, а все придавали остроту ее жизни. А теперь... Как бы узнать, что Владик думает по этому поводу?
Маша прошла в коридор и дождалась, когда приедет лифтерша Генриетта Львовна.
– Если пойдете в обед в магазин, купите нам в отделение тортик! – Она протянула рыжей Генриетте деньги.
– Какой вам, шоколадный, вафельный или с орехами?
– Лучше фруктовый, он полегче.
– Понимаю. Выберу самый свежий!
Рыжеволосая восьмидесятилетняя ведьма бодренько умчалась вниз, и Маша с удовлетворением отметила, что подлечили они ее на славу. И настроение, и физическая форма у Генриетты Львовны до сих пор не подкачали.
Не подкачал и торт. К обеду он возвышался на столе у Маши воздушной нежной персиковой горой.
– Подведем итоги месяца. – Маша разрезала торт на куски и посматривала на Дорна и Барашкова. – Итоги все-таки неплохие, – она сделала паузу, – хотя могли бы быть и лучше...
– Маша, – вдруг сказал Барашков, поставив на стол пустую чашку, в которую собирался налить чай. – Вот объясни мне, может, я чего-то не понимаю... Что такое любовь?
Маша застыла с поднятым ножом в руке, и с лезвия на желейную поверхность торта свалился прилипший кусочек бисквита.
– Чего это с вами? – спросила она, с недоумением глядя на Барашкова. Она даже не заметила, как вдруг нахохлился, сжался от этого вопроса Дорн.
– Что со мной? Ничего. – Лицо Барашкова покраснело, глаза тоже налились кровью. – Но я хочу. Чтобы мне кто-нибудь объяснил... Вот я был молодой, дружил с разными девушками, потом влюбился, потом женился – между прочим, на той самой девушке, в которую влюбился, потом, честно сказать, немного к ней охладел и влюбился в другую. Потом расстался без взаимных обид с этой другой и вернулся к жене, с которой до сих пор живу в мире и согласии... Означает ли это, что я никогда никого не любил?
Дорн вздохнул и с видимым облегчением протянул Маше чистую тарелку.
– Мне вон с тем ананасиком, пожалуйста.
– Пожалуйста. – Маша никак не могла понять, куда клонит Барашков, и вопросительно взглянула на Дорна.
– Ничего особенного, – произнес он тихо, но так, чтобы было слышно и Барашкову. – Обычные псевдорусские и псевдоинтеллигентские бредни с перепою. Не надо обращать внимания. Кушайте торт, Марья Филипповна.
– Маша, ты можешь мне ответить? – не унимался Аркадий.
– Я не совсем вас понимаю...
– И я не понимаю. – Он взял протянутый ему торт и поддел на вилку сразу полкуска. Но не откусил его, а стал рассматривать со всех сторон. – И я не понимаю, как умная, привлекательная, работоспособная, жизнелюбивая (не ипоходрик какой-нибудь, заметьте) и в целом очаровательная женщина может так себя довести так называемой «лю-бо-о-овью» к какому-то идиоту, что превращается в овощ. В свеклу безмозглую, в картошку недоваренную! – Аркадий изо всех сил стукнул кулаком по столу.
И Маша, раздраженная уже с утра разговором с отцом, вдруг приняла слова Барашкова на свой счет.
– Аркадий Петрович... – голос ее задрожал, она посмотрела на Дорна. – Как вы смеете?..
Она опустилась на свой крутящийся стул и вдруг, не удержавшись, заплакала.
– Я давно ждал этого момента. Теперь мой черед.
Дорн сделал шаг к не ожидавшему подвоха Барашкову и сильным движением ударил его в челюсть. Аркадий сидел, и голова его мотнулась назад, рука непроизвольно поднялась, защищаясь, но, поскольку он не ожидал от Дорна такой реакции, она попала на стол. Фарфоровая чашка, на которую пришелся удар, разбилась, чай пролился.