Ноктюрн Пустоты
Шрифт:
Мария лежит на заднем сиденье. Глаза ее открыты. В них застыли удивление и горечь. Лоб чистый и холодный. Кругом кровь.
Я снимаю.
Снимаю убитую жену.
Снимаю убитых шофера и Нэша. Руки мои в крови.
Боже мой, за что?..
Мария не должна быть здесь! И Нэш тоже… Здесь должен быть я! За что же их?
Как я не догадался? «Машина для мистера Бари…» Такси у дверей. Бомба — в багажнике.
Я беру Марию на руки, несу в Большой Джон.
ЭДДИ
Глава девятнадцатая
Гроб с Марией летел в Европу.
Я летел в Лос-Анджелес, к Эдди.
Телеграммы, поступавшие на самолет во время рейса, свидетельствовали, что Эдди борется за жизнь.
В больнице сначала я не узнал сына — увидел как бы восковую копию лица, бинты и гипс. У него были десятки переломов, сотрясение мозга; врачи опасались за позвоночник.
— Доктор, — сказал я врачу, оставшись с ним наедине, — я не пожалею никаких денег…
Он посмотрел на меня так, что я запнулся, забыл конец фразы. Наверное, о деньгах в этих стенах говорят все.
— Господин Бари, — спокойно ответил врач, — я надеюсь, что молодой организм победит… Но вы должны быть готовы к последствиям аварии.
Я готов. Готов, если потребуется, носить Эдди на руках.
Сын — это все, что у меня осталось.
— Он замечательный, настоящий герой, — накинулся на меня в коридоре худющий юноша.
— Кто вы? — спросил я.
— Я — его лучший друг… Простите, Гастон Эрве, — представился юноша.
Гастон был пилотом того самолета, из которого Эдди прыгал в копну сена. Наверное, в молодости закономерно становиться друзьями за несколько дней. Эрве описал все, что произошло со дня их знакомства. Тренировки проходили благополучно: Эдди открывал люк и прыгал из низко летящего самолета. Француз Гастон восхищался его мужеством.
— Понимаете, я виноват! — Гастон чуть не плакал, стуча кулаком в худую грудь. — Он почему-то замешкался, я кричу: «Прыгай!..» Он опоздал на какую-то долю секунды!
— Ты не виноват, — сказал я ему. — Не надо было затевать вообще это дело.
— А пара миллионов? — пробормотал Гастон. — Они на дороге не валяются…
Я ничего не ответил.
Он смутился, вспомнив, что жив и здоров, растерялся, не соображая, сколько же стоит подлинная человеческая жизнь.
Эдди так и не пришел в сознание, пока я находился в больнице.
Похоронили Марию на нашем мюнхенском кладбище, рядом с отцом. Народу было немного, в основном родственники.
Прилетел из Чикаго в черном котелке Боби. Я был ему благодарен за этот знак внимания.
— А где похоронили Нэша? — спросил я.
— В Дублине. Так решили отец и мать. Нэш был холостяком.
— Боби, отправьте, пожалуйста, телеграмму родителям от моего имени.
— Хорошо, Джон.
«Нэш, бедняга, ты так и не успел понять, что случилось. Не успел передать в номер свой последний репортаж. Это сделал за тебя я… Я, который должен быть рядом с Марией… Прости, Нэш…»
Боби выразительно кашлянул, вырывая меня из круга мыслей.
— Что, старина?
— Если вы разрешите, Бари, я найду их… — Голос его был строг.
Я хотел ответить, что справлюсь сам, но у меня перехватило дыхание, забилось сердце. Я увидел искореженную машину со вскрытым консервным ножом багажником.
— Я их найду независимо от хода следствия, — продолжал негромко Боби. — Вы понимаете меня? Вы мне доверяете, Джон?
— Спасибо. — Я целиком доверял Боби. — Буду ждать…
Стояли последние дни осени. Ветер гнал по асфальту хрустящие листья. Казалось, что навстречу бежит стая безумных мышей.
Участок привели в порядок. Поставили гранитную плиту с одним словом: «Мария». Вокруг посадили десяток рябин с тяжелыми красными гроздьями. Ты не видишь этого, Мария… Я не умею, как ты, изобретать прекрасное, но постепенно учусь у тебя. И буду учиться до конца своих дней.
Эдди был еще в больнице. Ввалившиеся черные глаза — на исхудалом лице остались одни глаза, — казалось, спрашивали: почему она, а не ты?
— Расскажи подробно, как это случилось, — всякий раз задавал он один и тот же вопрос.
Я повторял, стараясь быть точным, отпечатывая слова, как следы на снегу, ступая осторожно след в след.
Он обычно молчал, лежа с закрытыми глазами; я чувствовал, что Эдди не пропускает ни слова, прокручивая про себя всю картину — кадр за кадром. Единственный, о ком я не упоминал, был Аллен. Эдди словно не замечал логического провала.
— Повтори, — иногда перебивал он, — что делал этот тип…
Я повторял про какого-нибудь типа… И до конца не мог понять, какие подробности интересуют Эдди — технические или психологические.
— А ты? Ты-то как? — спросил я однажды. — Гастон мне говорил, но ведь он был за штурвалом…
Эдди поморщился:
— Просто трюк не удался…
Он опять замкнулся в себе.
Я стал рассказывать о доме, но пустой дом не интересовал сына.
Тогда я упомянул, что стал недавно владельцем «Телекатастрофы». Эдди оживился! Как это так? Томас Бак, видимо, потерял не только интерес к телебизнесу, но и лучшие свои кадры; к тому же он занялся военной коммерцией. Через своего адвоката он уступил мне права на зачахшую фирму за несколько миллионов. Не знаю, что побудило меня согласиться на сделку. Быть может, желание напомнить Баку, что я всегда был истинным хозяином «Телекатастрофы», производителем ее материальных и моральных ценностей.
— Ты снова будешь снимать? — Эдди даже попытался приподняться на подушке.
— Во всей фирме будет один репортер. Остальные — технический персонал.
— Этот репортер, конечно, ты.
— Конечно, я.
— И будешь снова летать в самые опасные места?
— Да.
— Будешь брать иногда меня с собой?
— С удовольствием.
И снова я уловил его немой вопрос: «Почему здесь ты, а не она?..»
Он вернулся домой в коляске. Врачи сказали, что Эдди не встанет больше на ноги, и он это знал.