Non Cursum Perficio
Шрифт:
– А-а! Стой. Какой субботний супец, сегодня же пятница! – Рыжик в ужасе натянул себе на глаза свою вязаную шапочку с пушистым помпоном. Этот кошмарный кич в цветовой гамме «Ночь в Мордоре» был выкраден им из закромов Мишеля – во-первых, из чувства личной мести, во-вторых, из-за очаровавшей Рыжика вышивочки в виде спящего Ктулху. А шарф с мрачными красноглазыми кильками ему подарил щедрый хирург Баркли, который, как ни пытался убедить Рыжика, что на шарфе вышиты улыбающиеся сердечки, так и не смог…
– Вот именно, сегодня уже пятница! Жизненный цикл супца близок к закату. Поэтому продукт нужно либо вылить, либо съесть. Третьего не дано. Но поскольку я боюсь, что он растворит мой унитаз, придётся всё-таки съесть…
– Ещё один вирусолог хренов, – Рыжик ущипнул Диксона через пальто, вырвал из него клок шерсти, страшно изумился и отстал. Вдвоём они ввалились в полуторку Камилло, наполнив её светом, восклицаниями и смехом. Улыбаясь и стаскивая ботинки, Камилло внутренне корчился от желания спросить: «Ты ко мне навсегда, или?.. Или сколько счастья нам отмерила судьба?».
– Я до понедельника. Ну, в гости на выходные, как бы. В понедельник, в пять утра, мне нужно будет… обратно, – Рыжик положил руки в кожаных перчатках на плечи Камилло, молчаливо подтверждая: да, я здесь, рядом с тобой. Улыбнулся во весь рот:
– Но это ведь так нескоро, верно? Через целых два дня. Давай не будем заранее огорчаться? И сейчас громко и внятно скажем категоричное «да!» горячему какао и моим любимым овсяным печенькам…
Белые шторы
Глубокая ночь. Темнота. Март. Тихое, но взволнованное дыхание; зависшая в сантиметре от выключателя рука. Надо бы зажечь свет, но отчего-то боязно. Что-то не так в этой тихой, пустой кухне. Пока что темнота скрывает надлом, раскол, неправильность, но зажги свет – и всё станет ясно. Нет, не зажгу. Не буду. В темноте видны лишь светлые контуры окна со шторами. О, эти невыносимые белые занавески на кухне! Сшить бы из них крылья. Или паруса. А пока они висят, как постиранные после операции накрахмаленные простынки, и воображение дорисовывает на их белизне бурые въевшиеся пятна (пыль), шнуры и трубки от аппаратуры (тени ветвей тополя) и крест распятия (переплёт оконной рамы). Кончиками нервов ощущается изнанка вещей.
А там, в Некоузье, только одна изнанка – бесконечная. И ты вслепую пробираешься по ней, как прошивающая ткань игла, не в силах остановить собственный стежок. Так нужно. Так должно. Ты это знаешь. Песок в волосах, в одежде, на коже. Ветер тащит тебя через каменистые пустыри, через проклятые земли клина, в сердце Некоуза. Туда, где деловитыми гильотинами постукивают колёса алюминиевых трамваев, где жгут воздух ртутные лампы и где, затаившись, лежат на сырой вязкой земле оборванные провода, которые на самом деле совсем не провода…
– Рыжик? Ты что? – он зажмурился от вспыхнувшего света с выражением досады на лице. Под сомкнутыми веками плавали разноцветные пятна-амёбы.
– В чём дело, Камилло? – с нотками раздражённой усталости спросил Рыжик, поправляя на плечах свой чёрный палантин и зябко вздрагивая. – Я тебе опять помешал?..
– Мне… сон плохой приснился. Я подскакиваю – а ты куда-то делся…
Камилло несколько смущённо провёл по усам согнутым пальцем, отступая на шаг в темноту коридора – застеснялся своей байковой пижамки с жёлтым утёнком на кармане. Рыжик слабо улыбнулся. Милый, смешной старикан. Его якорь в реальности… только вот держится этот якорь на шёлковой нитке. Здесь, на самом дне ночи, в её чёрных водах, Рыжик осознал, насколько зыбка его связь со всем остальным миром, с другими людьми. Ослабленные расстоянием, истончаются нити, рассыпаясь под пальцами в труху. Ещё чуть-чуть – и его опять унесёт течением от Камилло, от Дьена, и так и не собранный кубик-рубик выпадет из их пальцев и опять укатится в угол…
Рыжика в этот момент накрыло тёмным крылом печали ни о чём – это бывает, между тремя и четырьмя ночи, в час, когда молчат все души, а небритый санитар накрывает простынкой лицо рассвета… Простынкой. А может быть, белой Камилловой шторой с кухни.
Где-то далеко завыла собака; чуть заметно дрогнули стёкла в рамах. Рыжик встретил взгляд Диксона – танцующая в чужих зрачках фарфоровая кукла с алым лоскутком вместо сердца, как у Дьена на свитере. В прихожей резко и надрывно, словно завопившая посреди рынка кликуша, зазвонил старый телефон. Подпрыгнув на месте от неожиданности, Диксон машинально хлопнул ладонью по выключателю, погасив свет, и тут же испуганно ойкнул. С полминуты оба стояли в тёмной кухне, неподвижные, словно два изваяния. Телефон в прихожей всё надрывался, слой за слоем проламывая обоюдную надежду на ошибку. В его дребезге было нечто маниакальное.
– Стой тут, – велел Камилло тени Рыжика, распластанной по белой ткани шторы, и исчез в коридоре. Хруст выдираемого из розетки штекера, последнее вяканье звонка, удовлетворённое сопение Камилло – но уже поздно. Игла уже проткнула ткань, чтобы выскочить с изнанки…
Рыжик поднёс к глазам край своего чёрного палантина, пряча лицо от вернувшегося на кухню Диксона: не хотел показывать настоящего себя. Торопливый жест из далёкого прошлого, которое сейчас подступило вплотную и взяло за горло с неумолимой силой опытного палача.
Тень на белой занавеске трепетала, словно умирающая серая бабочка. Камилло смотрел на неё, ломкую и истерзанную, и думал о том, что завтра же купит новые шторы. А эти сожжёт. Вместе с остатками зимы, что никак не хочет покинуть его сердце…
– Ты горькой наперстянки мне нарви, – прошептал Рыжик, – приму из рук твоих я искреннюю вечность, и пусть во мне всегда растут цветы…
– Рыженька, ты… что? – Камилло в испуге отвёл от лица его тонкую руку с чёрным оперением палантина – чтобы увидеть фарфоровое лицо дорогой сувенирной куклы с мёртвым взглядом бесстрастных антрацитовых глаз.
– Я пойду… прогуляюсь. К рассвету буду. Не беспокойся, – стеклянным голосом выговорил Рыжик и, пройдя мимо остолбеневшего Камилло, скрылся за глухо лязгнувшей входной дверью.
Диксон закусил губу, чтобы не заорать от отчаяния. Помедлил буквально пару секунд – и бросился торопливо одеваться.
Ночные улицы Фабричного квартала напомнили Рыжику почему-то подземные переходы между станциями Льчевского метро. Камень, эхо шагов, странный, налетающий порывами, словно толчки крови в артериях, ветер с запахом смазочных масел, железа и электричества.
Он плыл по иссохшимся руслам улиц невесомым бумажным корабликом, и до многих мест многих миров, где остались его счастливые воспоминания, было сейчас так близко, что зависало в обморочной паузе тоскующее сердце. Вернуться… воскресить… как хочется. Как страшно.
Наконец-то Рыжик, долгое время летавший иглой по ткани миров и стягивавший собой места, времена, события и людей, почти вплотную приблизился к месту своего первого стежка. Знавшие вышитый им узор запротестовали бы: не здесь, не здесь стальная игла воли милорда вонзилась в ткань событий… Но Рыжик знал, что точка отсчёта не обязана быть в начале. Она может быть где угодно. В том числе – и в месте, которого больше не существует. В мёртвом посёлке Берёзники Некоузского клина.