Non Cursum Perficio
Шрифт:
Рыжик вздохнул, понимая, что поступает сейчас как человек, дающий клубок шерсти не в меру резвому котёнку. Даже он сам, многое повидавший в мирах, изумлялся диким, невероятным правилам, законам и ритуалам Некоузского клина. Что уж говорить о Диксоне, просидевшем всю жизнь дома, в уютном гнезде, на... гм... яйцах. Хех.
Выслушав захватывающую информацию и с грехом пополам переварив её, Диксон вернулся к волновавшей его проблеме – то есть невесть откуда взявшемуся у Рыжика на запястье бинту.
– Так... а это что? – Камилло тронул кончиком пальца пожелтевшую от старости марлю.
– Диксон, ну ты что, не видишь сам? Это бинт, – слегка раздражённо пожал плечами Рыжик в ответ, запихивая повязку под манжету, чтобы не торчала. – Водитель мне от своего рукава оторвала, должно быть, я ей понравился, – Рыжик кивнул в сторону кабины. – Здесь ведь за проезд не деньгами платят...
Диксон, всё поняв, прикусил губу и опять поправил Рыжику его чёрный палантин в попытках хоть как-то посочувствовать.
Трамвай сбавил ход, в динамиках прозвенело: «Старое кладбище!».
На этой остановке в салон вошли две девочки с корзинками, лет семи-восьми на вид, в одинаковых небесно-голубых шапочках и пальто. Та, что с косичками, прошептала что-то коротко стриженной, деловито выудила из кармана аптекарский пузырёк с тёмной жидкостью и пошла к кабине.
– Проездной – дёшево и сердито, потому что можно не свою, – откомментировал Рыжик вполголоса. Девушка с медной проволокой на щеке обернулась к нему, откинув за плечо гриву пепельных волос:
– Что, правда? А мы не знаем, что так можно, платим своей всякий раз...
– Ну и зря, экономика должна быть экономной, – попенял им Рыжик. Девушки тут же оживлённо защебетали о чём-то, и мужик на задней площадке неодобрительно зашуршал газетой. Трамвай неожиданно дёрнуло, протестующе завизжали рельсы, и Диксон непроизвольно вцепился в Рыжика сразу двумя руками.
– Стрелку проходим, – сообщил тот, видя перекошенную физиономию Камилло, успевшего придумать тридцать три наиболее жутких объяснения происходящего – от украденных шпал до захвата трамвая террористами. – Сейчас свернём на Центральную линию и поедем с комфортом, её отремонтировали недавно...
Вагон меж тем ещё с минуту трясло так, словно он ехал не по рельсам, а по битому щебню. Потом под полом что-то громко хрустнуло, лампы разгорелись ярче, и болтанка наконец-то прекратилась – трамвай полетел вперёд с лёгкостью скользящего по горячей сковороде куска масла. До следующей остановки они домчались буквально в мгновение ока.
– Стрелка, – зазвякала водитель по внутренней связи, – переход на Сортировочную линию. К трамваям до Сквера – налево, к трамваям до Изборского НИИ – в подземный переход. Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка – Центральный вокзал клина.
Школьницы, стоя возле дверей, по очереди дышали на стекло и рисовали на нём глаза с длинными ресницами, постоянно озираясь и нервно хихикая. Девушка с узором на щеке косилась на них с явным осуждением; время от времени по нитке бус-чёток в её руке пробегали дрожащие голубые огоньки. С задней площадки доносилось раздражённое бульдожье сопение мужичка с газетой.
– Он с никельного завода, – сказал Рыжик тихонечко, просовывая озябшие руки под локоть Диксона и упираясь подбородком в его плечо. – Никельщики работают в шахтах, глубоко под землёй, где они приманивают пласты металла своим пением. Только никель не любит слов, боится их – вот рабочим и зашивают рты, чтобы не спугнули ненароком. Когда идёт пласт, бригада поёт, не размыкая губ, и медленно поднимается из шахты на лифте, а металл следует за рабочими, ориентируясь на звук... Иногда они так по многу суток пласт никеля тащат, сменяясь каждые несколько часов, чтобы горло отдохнуло. А потом наверху металл попадает в магнитную шахту-ловушку, ты их видел, они так красиво светятся в темноте... В этих стеклянных колодцах никель прокаливается белым светом и заряжается атмосферным электричеством, и его можно пускать в производство...
– Ты так много знаешь об этом месте...
– Это Некоузье. Некоузский клин, запрещённая грань, пролегающая вдоль линии отражённого излучения центрального меридиана миров… Одна большая аномальная зона, проклятые земли. Обычно для всех нас они обнесены колючей проволокой, туда не попасть, оттуда не выбраться – станция-таможня в Кронверке контролирует все опасные грани. Но этой весной кордоны рухнули, границы стёрлись... Клин открылся.
Рыжик впервые говорил с Камилло столь серьёзно – как с равным, готовым идти меж мирами, ведомым золотым компасом.
– Прости, я могу быть так дремуче несведущ и задавать глупые вопросы, – Диксон задумчиво перебирал чуткими пальцами в пятнышках старческой «гречки» пушистый чёрный мех на оторочке палантина. – Но я ужасно хочу тебя понять... Ты идёшь туда, чтобы… что-то исправить? Чтобы восстановить разрушенное? Странно, но мне так почему-то думается...
– Да ты и так всё понимаешь, Диксон, – Рыжик заглядывал ему снизу вверх в лицо, и в его глазах отражался ночной, дикий Камилло, небрежно и привычно стоящий на лезвии ножа. – Я иду зашивать прорехи в разорванном мире. Это моя дорога, моё предназначение – быть иглой.
– Тогда моё предназначение – быть ниткой, ведь иголка без нитки бесполезна...
– Amen, Камилло, amen, – Рыжик закрыл глаза и уютно втёрся щекой в Диксоново плечо.
– Слуш, нам долго ехать, я тут подрёмкаю немножко, ты разбуди меня, когда объявят Военный городок. Ладно?
– Конечно, Рыженька, спи, – Камилло накинул на него палантин и вытянул ноги, упираясь каблуками ботинок в предыдущее сиденье – трамвай опять начало потряхивать на стыках рельсов.
За окном простирался невероятных размеров пустырь с остатками каких-то фундаментов и каркасов, заросших бурьяном и топольками. Среди строительных вагончиков, бетонных блоков и сорной травы горделиво возвышалась новая бело-голубая многоэтажка, похожая на океанский лайнер среди рыбацких барж и буксирных судов. На её фасаде трепетала рекламная растяжка с надписью «НекоузЭкспострой – своим труженикам! Добро пожаловать в счастливое будущее!».
– Черёмушки по требованию, – крикнула соседка блондинки, поднимаясь с места. В уголках глаз, у висков, у неё переливались радужными брызгами две огранённые металлические капельки-слёзки, третья висела на цепочке в вырезе платья. Трамвай со скрежетом остановился, выпустив девицу. Её подружка-блондинка с огорчённым вздохом откинулась на спинку сиденья; Диксон заметил у её ног в белых сапожках дорожную сумку. Значит, на вокзал едет...
За окном проплыл назад дымящий, как неисправный керогаз, заводик; потянулись жилые кварталы типовой застройки. Во многих окнах, несмотря на глубокую ночь, горели яркие, белые галогеновые лампы.