Non Cursum Perficio
Шрифт:
– Спасибо, – шепнул Камилло и, пройдя пару метров, заметил приоткрытую дверь с резным овалом на ней – комната 83. Опять невидимой волной по коридору прошли шёпот, вздохи, звуки потерянной жизни, накрыли содрогнувшегося в ознобе Диксона с головой – и пропали за дверью с номером 83.
Где-то на лестнице засмеялись, хлопнула форточка...
Камилло онемевшей от понимания рукой качнул створку двери в пустую – если не считать старого чёрного телефона у окна – комнату с отстающими от стен обоями. От рамы на полу лежала бледная тень в форме креста, и там, где у этого креста была перекладина, неподвижно стоял Рыжик – как будто кто-то приколотил его гвоздями к этой тени. С широко открытыми, но ничего не видящими глазами, с застывшим лицом, он как никогда сильно напомнил Камилло дорогую фарфоровую куклу – красивую, но неживую.
Эхо прошлого закручивалось вокруг Рыжика водоворотом, повинуясь какому-то аналогу закона Кориолиса – его, как магнит, притягивало живое биение сердца. Прозрачные невесомые лепестки воспоминаний слой за слоем отклеивались от стен пустых квартир и комнат и слетались к Рыжику, чтобы на миг вспыхнуть утраченными красками от тепла его тела. И хотя Рыжик молчал, Камилло натянутыми до предела нервами ощущал его стон, рвущийся из сжатых в ниточку губ.
Ощущал – но ничем не мог помочь. Он мог только наблюдать...
А звуков делалось всё больше; тени обрели плотность и форму, теперь среди них можно было различить разных людей, услышать их взволнованное дыхание, возгласы, перешёптывание, шорох одежды и постукивание каблуков. Они толпились в комнате, стараясь коснуться Рыжика бесплотными пальцами, с надеждой и страхом. Кто-то плакал и твердил «Нечестно! Нечестно!», кто-то проклинал Ливали, кто-то звал свою увезённую в Кирпичное дочь, кто-то кого-то утешал – и сам страдал от невозможности обнять, прижать к себе, погладить по волосам. По щекам Камилло текли слёзы, и он сам еле слышно повторял «Нечестно!», впивая ногти в ладони и желая Элен Ливали смерти, долгой и мучительной, а душам жителей Берёзников – свободы и успокоения.
Когда скатившаяся по щеке Диксона слеза с еле слышным стуком упала на дощатый пол, ресницы Рыжика вздрогнули, взгляд ожил и метнулся по пустой комнате.
Повстречался с полными слёз, встревоженными серо-голубыми глазами Камилло – и Диксон вздрогнул от ужаса, вспомнив ощущение полоснувшей по лицу стали. Это был тот самый взгляд.
– Вы помните, – хрипловато произнёс Рыжик, – кто отнял ваши жизни. Запомните теперь, кто вернул их вам! Запомните это навсегда... Мир, что разорван и ранен, я зашиваю Иглой хаоса – ныне и на века.
Рыжик развёл руки, закрыв глаза, разрешая теням на секунду прикладывать невесомые пальцы к чёрному шёлку, под которым трепетала жизнь – и тогда, коснувшись его, призрачные обитатели Берёзников с радостным вскриком исчезали, рассыпаясь на искры. А посёлок за окнами стремительно оживал, наполняясь голосами, смехом, изумлёнными восклицаниями и слезами счастья. Теней было множество – в эту комнату стекались души со всех Берёзников, притянутые, как ночные мотыльки, светом даруемой им жизни. Десятки бесплотных рук с жадностью тянулись к горячей крови и теплу, стремясь вновь обрести потерянное. Десятки бесплотных рук касались Рыжика – и Камилло с ужасом смотрел, как выцветают его золотисто-рыжие локоны, бледнеет чёрный шёлк, а оцепеневшее лицо приобретает пугающую прозрачность...
Диксон хотел бы отвернуться, хотел бы убежать, чтобы не слышать безмолвного крика Рыжика, не видеть, как он превращается в тень – и не мог. Он понял, почему тот не хотел, чтобы Камилло шёл с ним в Некоузье... Камилло не мог сказать, сколько это продолжалось – час, два или больше. Время замерло в этой комнате, за пределами которой воскресали Берёзники. Когда последняя тень коснулась чёрного шёлка и истаяла с тихим шелестящим «Спасибо!», Рыжик без сил упал на пол – словно его резко отпустили. Свернулся в комок, уткнувшись лицом в колени, и так замер.
– Не подходи, – сказал он глухо, когда Камилло сделал шаг вперёд.
– Почему? – искусанными в кровь губами прошептал Диксон. Ему было тяжело дышать от смеси страха и боли. Ему было жутко смотреть на Рыжика, на его ставшие теперь бледно-медовыми, будто припорошенные пеплом волосы, на стиснутые в судороге, впившиеся в пряжу палантина пальцы...
– Уходи, Камилло. Не смотри на меня сейчас. Постой... там… за дверью, – со стоном выговорил Рыжик. – Прошу тебя, уходи. Ты ничего не сделаешь. Уходи.
Диксон стиснул зубы. Стащил пальто, укрыл им Рыжика, провёл рукой по выцветшим волосам – и тихо вышел, закрыв дверь и привалившись спиной к стене. Он всё отлично понимал – чересчур ясно, чересчур отчётливо.
Стрелка золотого компаса еле слышно шебуршалась в ладони, словно пойманный майский жук.
За дверью тот, кого называли Иглой Хаоса, милордом, отродьем тьмы, неподвижно лежал на полу, укрытый старым, в заплатках, пальто, и пытался вспомнить, что это такое – быть Рыжиком.
Но не мог.
...Он появился минут через сорок – кутающийся в Диксоново пальто, осунувшийся, похожий на ту тень, что трепетала так недавно на ужасно белой занавеске кухни Камилло. Сказал еле слышно:
– Пойдём... домой, – и посмотрел на Диксона усталыми, утратившими свой антрацитовый блеск глазами. – Всё закончилось. Пойдём и забудем это всё...
Камилло обнял Рыжика за плечи, и они не торопясь зашагали по ожившим Берёзникам – два чужака, оставшиеся незамеченными в водовороте всеобщего счастья. На бетонном заборе, мимо которого они проходили пару часов назад, уже появилась надпись алой краской: «Смерть Ливали!».
Диксон одобрительно пошевелил усами, вспомнив нежное высокомерное личико Элен Ливали, оглядывающей из окна подчинённые узам земли клина. От Элен пахло ландышами и озоном – он это чувствовал. Так же, как чувствовал до этого приближение Садерьера по ароматам вишни и шоколада, за мили и километры... «Я становлюсь каким-то... странным», – подумал Камилло, а вслух произнёс, кивнув в сторону забора со злой надписью:
– Ну что, ты можешь сказать хоть слово в оправдание Элен Ливали и того, что она сотворила с Берёзниками, о мой адвокат дьявола?