Non Cursum Perficio
Шрифт:
Он посмотрел на Камилло сквозь дым – отрешённо и бесстрастно.
– Я тоже не смог бы... с этими узами, – поёжился Диксон. Они неспешно курили, стоя на ледяном ветру, обмениваясь молчаливыми взглядами и изо всех сил стараясь оттянуть момент необходимой неизбежности продолжать свой путь. Где-то за холмами выла собака, ввинчиваясь своей глухой тоской в серое пасмурное небо.
Камилло первым решительно швырнул окурок в грязный снег и двинулся вверх по склону холма, где росли слабые, беззащитные кусты шиповника – в них позастревал пригнанный ветром мусор. Дрожащий от холода Рыжик догнал Диксона, вцепился ему в рукав пальто, и дальше они пошли рядом. Миновали короткую аллейку с тополями, калитку в сетчатой ограде, и оказались во дворе кирпичной пятиэтажки, где на асфальте ещё слабо-слабо виднелись нарисованные краской буквы: «С днём рождения, котёнок! Твой Кот».
– Ссволочь, – тихо сказал Камилло об Элен Ливали и покачал головой. – Вот так взять и всё разрушить... Сволочь.
– Не суди, Камилло, – неожиданно сказал Рыжик, отпуская его рукав. Он поднялся на крыльцо единственного подъезда и замер перед замызганной, облезлой дверью, касаясь её кончиками пальцев.
– Никого не суди, кроме себя... Потому что по-настоящему страшен только такой суд. Иногда так страшен, что ему предпочитают смерть...
Камилло не нашёлся, что ответить. Впрочем, своего мнения о поступках и личности Элен Ливали он менять не собирался.
– Дальше я должен идти один, – Рыжик продолжал нервно скрести дверь в подъезд ногтями, постукивая по крашеной фанере. – Дождись меня, пожалуйста. Я буду помнить, что обязан вернуться к тебе, и мне будет проще. Но если что-то пойдёт не так... просто позови меня, Камилло. И я вернусь, я тебе обещаю. Ты мне веришь?
– Да, – серьёзно кивнул Диксон. – Всегда. Потому что вижу тебя в темноте.
Рыжик ничего не ответил – только блеснули глаза, да нервно дёрнулся рот. Потом скользнул за дверь – и пропал, растворился в своих сумерках, стал их частью, безвольно опускаясь на дно, не в силах противостоять великой, притягательной силе умирания.
Плачь, плачь своей вишнёвой кровью, мой крылатый страж Садерьер, забивай себе в запястья укоры собственной совести – ты не удержал меня.
Игла ничего не чувствует, когда шьёт. А я – ?..
...Камилло курил уже четвёртую «Честерфилдину» – горький привкус табака не давал ему думать о горечи возможных потерь. На пронизывающем до костей ветру ему воочию виделись обрубленные, с разлохматившимися краями, якорные канаты, и уплывающий от него берег реальности. Диксон понял, о каком чувстве говорил ему Рыжик в начале весны – о чувстве корабля, которому оборвало все швартовы, якоря и паруса, и теперь несёт в море, которого нет ни на одной карте. «Твои деревья бук, и дуб, и бальза, ты принадлежишь земле...» – вспомнил Камилло слова Рыжика. Вспомнил свою тёплую, уютную кухню, где пахнет ванилью и крепким кофе – и протянул эту ниточку памяти из дома сюда, в мёртвые Берёзники. Повернулся лицом к северо-западу – там Фабричный квартал, там его переулок со старым шестиэтажным домом из красного кирпича...
С шорохом развернулась перед глазами карта – «меркаторская», – понял Камилло, хотя никогда в жизни не видел таких карт. Тонкая координатная сетка, в которой рыбками трепещут-бьются названия населённых пунктов, и за каждым из них – выплывающая из сумерек картинка нужного тебе места. А вот и длинная тёмная нить, идущая через карту – их с Рыжиком маршрут...
Аннаполис. Тёмные русла пустых улиц, сбившиеся на перекрёстке в кучку озябшие такси с изумрудами огоньков, запах дыма из заводских труб, хлопающее на балконах бельё...
Северная. Кирпичные высотки общежитий, стаи бродячих собак, небо в равной вате облаков, испуганная и робкая улыбка эмигрантки из Берёзников, что жарила тогда рыбу в грязной кухне...
Никель. Зарево стеклянных шахт на горизонте, рабочий с зашитым ртом, чёрные нефтяные коровы, что с печальными вздохами выискивают в траве у насыпи просроченную память, надписи «Смерть несогласным!» на подъездах старых домов с оборванными проводами...
Кирпичное. Корпуса интерната – ярко освещённые белыми бестеневыми лампами дорожки, кованая ограда в виде сплетённых стебельков ландышей. Дети Некоузья, будущие граждане клина – мальчики в черной с белым кантом форме, девочки в длинных синих платьях, с вшитыми под кожу медными нитями. Улыбающаяся Элен, которая смотрит из окна своего кабинета на север, где её ждет Льчевск и новая победа...
И все другие, странные и незнакомые, никогда не виданные, живущие своими законами городки и посёлки, все линии трамвайных маршрутов и подземного монорельса – всё сейчас лежало перед Камилло, перечёркнутое тёмной нитью, что связала его с домом. Диксон коснулся карты, желая приблизить, ухватить – а потом быстренько свернуть и запихать в карман, пока не отняли!
... и едва не свалился с крыльца, по-куриному взмахнув руками. Дико огляделся по сторонам, словно подозревал всё окружающее в каком-то непонятном заговоре. Сетка в ограде брякала от ветра, где-то дребезжало в раме разбитое стекло, по асфальту катилась пивная банка. Хм.
Камилло осторожно прикрыл глаза, и тогда пейзаж снова заслонила меркаторская карта. Сеть с паучьими пунктирами краёв граней, с прямой струной Центрального меридиана миров, со всеми рыбками-названиями... «Антинель», – подумал Диксон, желая увидеть то место, откуда был Рыжик. Сеть координат послушно съехала правее, на северо-восток, за Льчевск, Эль Кристалино и Грюнкап, открыв ему девять трепещущих букв. А за ними, как за облачной пеленой, как за завесой дождя, Камилло увидел...
Антинель. Мокрые сосны топорщатся попавшими под ливень кошками. Колючая проволока на заборе, по которой пущен ток, сердито гудит, словно растревоженное осиное гнездо. Дворник, согласно указаниям генерала, разметает на тротуаре лужи, «чтобы люди по дороге не мочились». Над трубой котельной с карканьем кружит вороньё – сушит перья. Кирпичные корпуса угрюмо взирают на мир пыльными стёклами. Через двор старой пристройки идёт, изящно перепрыгивая через лужи, Дьен в кожаном френче, с дипломатом в руке. А за ним... да кто же это... не может быть... Диксон закусил губу, мысленно наводя резкость на две фигурки во дворе. Так, что стали видны узор на шейном платке Садерьера, листья в лужах, холодный огонь бриллиантовой пряжки на перчатке директора Антинеля Норда, которого Дьен называл милордом, а Камилло – Рыжиком...
– Нет! – Диксон закрыл лицо руками, когда по нему полоснули взглядом антрацитово-чёрные глаза, и замер, боясь пошевельнуться. Ветер рвал полы его пальто, как бешеная собака, одержимый жаждой разрушения. Вот и узнал ты правду. И что, она была тебе так нужна?..
– Не суди, – хрипло сказал сам себе Камилло вслух, пока его не накрыло, не захлестнуло, не убило ненужными мыслями. – Никого не суди, кроме себя...
Ему стало легче; Диксон зажал в зубах очередную сигарету и выдохнул терпкий дым и все свои сомнения. Вытащил из кармана компас Рыжика и улыбнулся, глядя на золотой клювик стрелки, упрямо указывающей на север... На дверь подъезда. «Стоп, – Диксон втянул ноздрями стылый воздух, прислушавшись к своим ощущениям, – стоп, там не может быть никакого севера! Компас указывает на что-то ещё...».
Очередной порыв ветра принёс тихий вздох, и стрелка нервно дёрнулась в такт панической мысли Диксона «Что-то пошло не так!». Бросив недокуренную «Честерфилдину» в кусты, Камилло распахнул дверь подъезда и нырнул в холл, где пахло влагой и сырой извёсткой. По коридорам и лестницам гулял сквозняк – но не только. Диксон слышал эхо чьих-то голосов, шагов, скомканные обрывки звуков, шёпот, вздохи. Скрипнула дверь, прошелестела одежда, налетел аромат духов. Мелькнул блик света, капнула вода, вякнул дверной звонок. Камилло передёрнулся, когда его щеки коснулось холодное дуновение, неизвестно откуда взявшееся в этом коридоре с закрытыми дверями пустых квартир. Потом сжал в руке компас и пошёл наверх по широкой лестнице, глядя на золотую стрелку. На последнем этаже она дрогнула и повернулась в сторону уходящего направо коридора – а потом вновь вернулась к букве N.