Non Cursum Perficio
Шрифт:
Хруст трескающегося в руках фарфора, последний грозовой раскат – и Камилло, не веря, смотрит на чёрно-белые осколки на своих ладонях, на своих коленях, на земле вокруг. Мальчишка, которого он подобрал на обочине прошлой осенью... не погиб, не умер, нет. Его просто больше не стало. Здесь, в этом мире... но, может быть...
Диксон отёр щёки запястьем, глядя во вновь тёмное небо, где медленно остывало над башней озонатора снежистое зарево. Мутное стекло шахты, кое-где расплавившееся, словно потёки воска на погашенной свече, было расколото продольной трещиной – от верха до самой земли.
Камилло знал, что уже не вернётся домой, когда отдавал Боните ключи от «Паккарда»: профессор предупредил, что однажды включенный генератор запрёт границы клина раз и навсегда. И что даже если прибор разбить, отрицательное нуль-поле продержится куда дольше их жизней... Он знал это, надеясь на чудо, которое оставит их с Рыжиком жить в Некоузье. Но проблема с чудесами не в том, что они не происходят. Проблема в том, что на них нельзя надеяться...
На глаза вновь набежали непрошеные слёзы, и Диксон сердито сморгнул их. Где-то слева в груди, словно отпущенная пружина, начала раскручиваться тугая, неумолимая боль, заставлявшая сердце испуганно замирать на долгие такты. Пускай. Уже неважно...
– Я же просила его... но он не сумел остановиться... – по щекам Элен текли слёзы. Она вжималась лицом в плечо обнявшего её, молчаливого Поля, изредка отчаянно впиваясь зубами в его воротник и шею. – Поль, он вытянул из клина всё, всё, ты это понимаешь?.. Поль, он убил всех нас...
– Не убил, нет. Всего лишь исцелил Некоузье. Как и было сказано в пророчестве, – глухо отозвался Бонита. Ему было больно говорить; каждое слово с трудом протискивалось сквозь горло, словно оно заросло изнутри металлической шерстью. Ему было страшно представить, что ощущал Рыжик, в которого безжалостно хлынуло всё то, что питало тёмные тайны их проклятого клина, уничтожив, растерзав и расколов на черепки. Но ещё более страшно было представить, что ощущал Камилло Диксон – здесь и сейчас...
Самого его, как и Элен, как и всех обитателей интерната, как многих людей по всему клину, уже сушила и выкручивала потребность в озоне. Но Поль отлично понимал: это всё ерунда по сравнению с тем, что испытывает Камилло. И, превозмогая сильное головокружение, профессор поднялся из растаявшего в кашу снега, поднимая с собой и Элен Ливали – свою любимую, свою Стрелу, отныне и навсегда свободную от необходимости вести в светлое будущее кого-то, кроме себя самой. Ничего, вдвоём они справятся. Ведь он сам, в своё время, сумел выжить в другом мире безо всякого лёгкого электричества... и они с Элен смогут. Теперь им нечего делить, не из-за чего расставаться...
– Всё будет хорошо, ландыш, – тихо сказал Поль на ухо дрожащей Элен, которая, цепляясь за него, судорожно хватала ртом ставший жёстким и разреженным воздух. – Потерпи, Элли. Всё будет хорошо. Пойдём... домой.
Элен молча дёрнула головой в жесте согласия. У неё не было сил даже на то, чтобы обрадоваться ласке в голосе Поля, когда он назвал её ландышем. Она снова умирала – как тогда, когда её заперли в душевой эти две твари, Мария Селакес и Ирина Маркес, как тогда, когда заживо горела в топке крематория, царапая стены и сдирая об них ногти вместе с кожей... Она снова умирала, зная, что уз, которые способны вытащить её из небытия, больше нет – потому что Элен Ливали сама привела в Кирпичное свою погибель.
«Ртутная Дева знала, что делает», – прошуршал в памяти Элен невыразительный голос Рыжика, и она не сдержала горького смешка, закрыв глаза и обвиснув на плече Бониты.
Леди Джанне, неизмеримо жестокая и неостановимая в своём чувстве, принесла в жертву целый мир – лишь для того, чтобы вновь разжечь в своём возлюбленном октариновое пламя первородных стихий. Чтобы вернуть... того, кто был до Норда.
Любовь, любовь... там, где живёт любовь, нет справедливости.
Кажется, она сказала это вслух: Поль издал некий неопределённый звук, который можно было трактовать как несогласие. Потом вздрогнул, и Ливали через силу открыла налитые жгучей тяжестью веки, повернув голову к мёртвому озонатору. Камилло на боку лежал в снегу, впившись пальцами в пряжу свитера и страдальчески кривясь. Он тоже дышал рывками, как выброшенная на берег рыба, и Ливали практически слышала рваный стук его усталого сердца. Ещё немного, и...
– Дай... мне, – Элен отпустила Поля, пошатнувшись, и приблизилась к Диксону, тоже опустившись в кашу из мокрого снега и битого фарфора. Камилло из последних сил попытался ощетиниться на протянутую к нему руку, но набравшая обороты боль в груди дала лишь вздрогнуть, когда холодные пальцы Ливали нырнули под его свитер. Склонив набок голову с растрепавшимися косами, Элен шарила сейчас по всем укромным уголкам своего существа, собирая крохи былой силы.
Всего полчаса назад она выправила бы аритмию Камилло в одно касание. Но теперь...
Ливали вновь сердито всхлипнула, вспомнив, как в зрачках Рыжика танцевало танго всё то, что составляло её сокровенную суть, превращало её из простой, пусть и хорошенькой комендантши в светлого ангела Некоузья. Вставший за её плечом Бонита изумлённо вопросил:
– Элли, ты... ты ещё можешь?..
– Да. Правда, это последнее, что я сделаю в этой жизни при помощи уз, – спокойно отозвалась Элен, вздёрнув плечо, чтобы Поль не видел её лица. Она не могла объяснить, почему сейчас отдаёт последнюю энергию старикану из чужого мира, который пытался уничтожить её жизнь и брезговал её улыбок и прикосновений так, словно Элен была с ног до головы вываляна в грязи. В этом не было справедливости, но была...
– Любовь.
Забытая во всех перипетиях тень Поля внезапно набрала краски, отклеиваясь от земли, и рядом с пропустившим вдох Бонитой встала худая высокая женщина с короткой стрижкой и золотистыми глазами. Длинное платье мягко светится янтарными бликами, как Камиллов фонарик, подаренный ему Тамсин, у ног вертит хвостом здоровенная лохматая псина – душа северной ведьмы Стефании Пеккала.
– Любовь, – продолжала она негромко, – толкает нас на чудовищные поступки. Не так ли, Элен Марилетта Ливали? Ты знаешь, о чём я.
«Ну, вот и всё... – сквозь обморочную дурноту обречённо подумала Ливали, ощущая, как прожигает ей тонкую кожу на виске немигающий, вопрошающий, требовательный взгляд Бониты. – И не будет никакого «долго и счастливо...».
– О чём это она, Элли? – почти не размыкая губ, спросил Поль, и лицо его стало каменной маской, сквозь которую смотрели слепые глаза статуи.
– Тчш, любимый. Успокойся, – невесомая ладонь Стефании легла на плечо Бониты, и он, повернув голову, прижался к ней побледневшими губами. Его лицо оттаяло и стало совсем детским, словно прикосновение ведьмы стёрло с него два десятилетия игры на выживание. Ливали до этого никогда раньше не видела у Поля такого лица – и, даже находясь на краю потери, отчаянно приревновала к мёртвой сопернице.