Non Cursum Perficio
Шрифт:
«Вот посмотрю, чтобы её в подъезде не сожрали какие-нибудь трубы, и к себе, в общагу. Чаю-то горячего как хочется... – думала бывшая принципалка, постукивая зубами. – Что же такое творится на Озёрах? И эта оттуда вернулась, и весна не пришла... Что-то страшное грядёт... Хотя, мне-то теперь какая разница».
Метель в этом забытом всеми богами уголке клина набирала обороты, вот только теперь на волосы к Марии и Арине прилетали не белые снежинки, а синеватые огни святого Эльма, почему-то напомнившие Арине цветки цикория. Цветки с тёмных полей...
– Атмосфера электризуется с каждым шагом... – заметила Оркилья, пригладив ладонью вставший дыбом пушок на смуглой обнажённой руке.
– Интересно, чем это кончится, – в никуда вопросила нефтяная пастушка. Мария, остановившись перед подъездом кирпичной «свечки», язвительно усмехнулась в ответ:
– Конечно, «и все они жили долго и счастливо» как же ещё? По себе не видишь, что ли? Ладно, хватит этих соплей по кафелю. Ты со мной?
– Нет! – взвизгнула Арина, резко отшатнувшись от чёрного зева подъезда, откуда на неё дохнуло мёртвым, медным запахом остывшей крови и всепоглощающего тлена. В этой разверстой бездне шептали безымянные кошмары, тлели нити накаливания тусклых лампочек – а Мария так и тянулась туда, в зовущий её уют, в долгожданное отдохновение от всех рухнувших в одночасье потрясений.
Арина попятилась ещё.
– Нет, нет, – повторила она, все ещё со звенящими нотками протеста, – мне нельзя с тобой. Я останусь в розовой панельке, если захочешь меня найти – я там... вряд ли куда-то денусь, пока не уляжется этот буран. А ты иди... тебе отдохнуть надо.
– Глупо было бы отрицать очевидное: от всей этой польки-карабас я устала, как собака, – Мария вкусно зевнула во весь рот и похлопала себя по губам рукой. – А может, вот оно и есть, женское-то счастье, а, Арахис – своя квартирка в экологически чистом районе и милое чадо на руках?
– Чадо? – Арина с сомнением уставилась на едва обозначившийся под несвадебным платьем Оркильи живот. – Ты думаешь, оно ещё, эм...
– Я не думаю, я просто знаю, – ничуть не рассердившись, умиротворённо отозвалась Мария, и складка меж её густых бровей разгладилась, а губы тронула снисходительно-мягкая усмешка. Ароматы памяти укутывали ей плечи, как чёрный шерстяной палантин Норда когда-то.
Забывая на ходу о существовании Арины и всего остального мира, она пропала в подъезде, растворившись в его темноте, как кусочек ослепительного свадебного рафинада в горячем и терпком чифире. «Это не жилой микрорайон, а живой...», – вспомнились Марии слова нефтяной пастушки, пока она взбиралась по лестнице, ведя пальцами по тёплой кафельной стене и вслушиваясь в разные звуки дома. Все они были её коконом, её защитой и обещанием счастья. Утробное воркование водопроводных труб, гудение щитков на межэтажных площадках, посвистывание метельного ветра в воздуховодах. «Совсем как наш Антинель...» – подумалось Марии, и в памяти её тихо выступили из холодного зимнего тумана колючие перья сосновых ветвей и застывшая на полуоброте невысокая фигура в чёрном пальто.
– Подобное притягивается к подобному... – произнесла вслух Оркилья, замерев на последнем, девятом этаже. Её пальцы бережно вывели на гладкой плитке облицовки стены самое драгоценное имя, чуть было не утерянное ею безвозвратно, и Мария улыбнулась, нежно и горько:
– Норд... ты всегда будешь со мной и во мне, мой любимый. И как знать, как знать...
Она не закончила мысли, прислонившись к стене лбом.
Кожу ощутимо покалывало от бушевавшего над интернатом в Кирпичном северного сияния, электризующего атмосферу, и казалось, что весь мир готов разорваться под руками, словно старая, ветхая тряпка, открыв в чёрных дырах иные пространства. Но Марии Оркилье было не до того – она уплывала во сны, свернувшись на застеленной чистым бельём кровати в квартире Новых Черёмушек, в погоне за своей памятью. А в глубинах её тела наливалось спелым соком подтверждение того, что, так или иначе, в конечном итоге, жизнь побеждает всё.
Ждать новостей
Утро застало нас с Патриком О’Филлоном за непривычным для обоих чёрным кофе без сахара и за поломанными крекерами с розмарином. Мы сидели в пустой «Дырке от бублика» и немо глядели сквозь стеклянные стены на хмаревую оттепель, словно две рыбки в безводном аквариуме.
– Знаешь что, индусятина? Не жри себя, – в конце концов, сказал Патрик, закуривая в никуда, и неуклюже с непривычки похлопал меня по руке утешительным жестом. – Во-первых, ты ядовитый. Во-вторых, если ты прекратишь ментально мусолить и нежно посасывать своё чувство персональной ответственности перед всем миром за все этого мира несправедливости...
– О’Филлон, прошу: заткнись, – мрачно порекомендовал я, подавляя желание вырвать у профессора сигарету. От запаха табачного дыма у меня скребло в горле так, будто туда засунули моток ржавой колючей проволоки. Хотя, наверное, не только от дыма. И не столько.
– Нет, это ты заткнись и меня послушай, жертва обстоятельств! – Патрик бесцеремонно ткнул сигаретой в мой галстук. – Если уж не способен взять на себя труд мыслить логически... Ты вот мне тут часа два с глазами пророка Моисея вещал о том, как шушукался с лампочками, и как наш дивный Норд с тобой говорил из горящего куста каннабиса...
– Твоё дело, верить или нет, – устало повторил я то, что уже сказал О’Филлону на исходе ночи, когда нас обоих принесло в это скромное кафе, словно подхваченные сквозняком комки пыли.
Спать после отъезда Дьена я не мог; оставаться один – тоже. Общество жаждущего объяснений насчёт исчезновения Ирины и насчёт вообще всего Патричка было в этом случае меньшим из наивозможнейших зол.
– Да я верю тебе, Седар, вообще-то, – спокойно отозвался профессор и потянул себя свободной рукой за длинный курчавый локон, словно стараясь распрямить его – и заодно собственный жизненный путь. – Именно поэтому и говорю, что ты слишком эмоционально всё творящееся перевариваешь, и не видишь при этом очевидных взаимосвязей. Ты что там просил у Антинеля? Выкинуть вон угрозу в лице Элен Ливали. А в ответ Антинель что?..
– Утащил в стену Ирину Маркес, – тупо отозвался я, не понимая, куда клонит кучерявый.
Кофе кончился, и я рассматривал гущу на дне чашки, очертаниями неприятно напоминающую длинноносый профиль Норда.
– Ты что, хочешь сказать, что...
– А перед кафе эта так называемая Ирина ходила домой переодеваться, – провокаторски изрёк Патрик, выпуская дым углом рта и ухмыляясь. – Как раз тогда, когда её так называемая сестрица Марика рассталась с жизнью в лифте девятого корпуса. И я могу голову дать на отсечение, что если ты потрудишься оторвать попу от стула и попросить у Линдочки Глебофф пару альбомов, где она хранит фото с девичьих посиделок, то обнаружишь, что тамошняя барышня не совсем та, которую ты столь воодушевлённо тапескал последние двое суток...
– То есть? – нехорошим голосом потребовал я формулировать чётче. Хотя запасным инстинктом понимал, что и так уже чётче некуда.
– То есть натуральную Сильву, она же Ирина, так и зачмырили тогда в этом Никеле, напрасно старушка ждёт сына домой, – мрачно раздавив сигарету в пепельнице, откликнулся Патрик и тут же достал следующую пахитоску. Я издал слабое рычание в знак протеста, но спорить уже не было сил. Сонно-уютная кругленькая официантка принесла ещё кофе и пончиков в глазури, которые так любят есть американские полицейские.