Non Cursum Perficio
Шрифт:
– А-а, кучерявая, я тебя обожаю! Это только ты могла!!
– Потому что не хочу я их войны и ссор у себя дома. Ведьма такая прелестная, но хотела убить рыжего мальчика, с которым пришёл Смайлик, а эта... Нарцисса, она ведь тоже неплохая, не совсем испорченная, но её провода вон... у Смайлика до сих пор кровь идёт, – Тин-Тин сердито всхлипнула, прикусив нижнюю губу. Всё-таки засунула горшок в пакет, связала узлом, сунула в ведро к осколкам и щепкам. – Не хочу, чтобы и мы так когда-нибудь... Пусть уходят. Пусть выясняют свои обиды и сводят счёты в другом месте. Гори этот клятый дневник синим пламенем...
– Нет. Вначале я его прочту, – твёрдо сказал Майло; его золотистые глаза потемнели, словно загустевший от влитого дёгтя мёд. – Догоню как-нибудь Рыжика, попрошу ключ – и прочту. Там правда о том, кто погубил мою маму.
– Хорошо. Прочитаем. А потом выкинем. Иначе они опять явятся, опять всё испортят...
Тин-Тин твёрдо сжала губы, и, стараясь не выпустить на них торжествующую ухмылку, достала из кармана клетчатого платьица серебряный ключ с ушком в форме сердечка. Размашисто вложила в изумлённо раскрытую ладонь Майло:
– Твоя вещь... Я забрала у твоего Рыжика, который иголка. Он умывался, я стояла рядом... я знала, что ты не станешь за это ругаться.
– Нет, – тихо отозвался Майло, сжимая пальцы. – Не стану, Тин. Принеси нам мамин дневник, пожалуйста. И ещё бинт, или пластырь там какой...
– И перекись! – грозно раздула ноздри Анияка, стягивая верхнюю одежду и с ногами забираясь на стул в углу, подальше от разбитого окна.
– И перекись, – убито согласился Майло и горестно чихнул в бутылку: кажется, его всё-таки отпустило. Допил последний глоток и поболтал по дну бутылки ягодки шпальника. На скорбного Шэгги он старался не смотреть.
Вернувшаяся с медикаментами в старой обувной коробке и с дневником подмышкой Тин-Тин грозно шлёпнула этой коробкой Майло по руке и заявила, что пока его не перебинтует, тетрадь не отдаст.
– Мало ли какая там зараза, в этих проводах, – поддакнула Анияка, ставя локти на стол и подпирая щёки кулаками. Подумала и спросила:
– А зачем наш Полли поехал в Кирпичное? Он хочет убить эту тётку из Комитета по делам семьи и детства, у которой там интернат?
– Да точно, – поддержал её Шэгги. – Он же, помнишь, говорил нам про пророчество Пряхи! Что скоро-скоро жизнь снова станет, как была до войны. Безо всех этих ужасов, без бродячих домов и нефтяных коров. Я, правда, ничего не помню... как всё тогда было. Но папа говорил, что очень даже распрекрасно. А лёгкое электричество использовали только на никельных заводах, и ещё там молоко давали рабочим. За вредность.
– Хорошо бы, да не верится, – пессимистично буркнул Майло, которого Тин-Тин крепко держала за ухо, чтобы он не уворачивался от ватки с перекисью. – Такое чувство, как будто мы живём внутри осьминога, который решил поймать надоедливую мошку, и завязался сам вокруг себя узлами.
– Э-э... – не поняли эту порождённую настойкой шпальника метафору Майловы камрады. Тин-Тин даже прекратила мазать его перекисью.
– Ну, всё зверски завернулось вокруг этого... Рыжика. Его ещё Иглой Хаоса называют, потому что он из пророчества, – облизнув губы, сказал Майло и потянул к себе дневник. Никто протестовать не стал. Слегка дрожащими пальцами вставляя ключ в замочек в форме сердечка, он закончил свою мысль, – только я не верю, что когда он тут дошьёт и пропадёт туда, где ему и положено быть, всё сразу хоба! – и распутается по местам. Словно по волшебству. Нам самим придётся это разматывать, как положено. Мы же не в книжке живём, где сразу счастливый конец...
– Так... ясно… «Юпитеру больше не наливать», – переглянувшись с Шэгги, протянула Анияка и поторопила обмершего Майло, – давай, листай там сразу на конец. Остальное потом почитаем, когда срочность уляжется.
Майло послушно отлистал. Уставился на верх пожелтевшей от времени страницы с цветком подсолнуха в уголке. Открыл рот, но так и не издал ни звука. Молча, судорожно похлопал рукой по столу, призывая друзей подойти и озвучить страшную Истину – или, что лучше, сказать, что он прочитал неправильно. Четыре пары разноцветных глаз скрестились на записи под датой 31 декабря.
«...И хоть ни в чём я не грешна, суждено мне пасть от руки светлого ангела. Или всё же грех это для ведьмы – любить земного мужчину? Любить чужого мужчину... Душа собачья, тоскуя, воет где-то на Тёмных полях, страшась небытия. А мне... мне тревожно? мне обидно? мне больно? Наверное, мне жаль тех, у кого больше не будет Стефании Пеккала. Жаль всех своих детей – и приёмных, и собственного, моего маленького золотоглазого узмара. Жаль Поля, впутанного в паутину противостояния двух равноправных правд. А себя – нет. Не жаль. Мне всё равно, какой облик примет Чужая Невеста, когда придёт ко мне накинуть фату на побледневшее лицо. Только собака воет всё отчаяннее, ввинчиваясь своей глухой тоской в моё тело, словно ржавый шуруп. Стократ страшнее казни – ожидание её. Скорей бы вечер...»
Дети читали. Читали, кусая губы, сердито смаргивая слёзы, вытирая щёки рукавами, стыдясь и отворачивая друг от друга лица...
– Полли... точно её убьёт теперь, – сумрачно глядя из-под мокрых ресниц потемневшими сине-голубыми глазами, сказала Анияка.
– Нет, – почти беззвучно шевельнул губами Майло. – Нет. Мы знаем. Но Поль... он не знает. И не узнает. Мы отняли у него оружие... против этой белобрысой гадины. Потому что Поль после смерти мамы... остался с ней. Рыжик был прав. Мама, прости меня... прости...
Опущенная на скрещенные руки черноволосая голова, едва заметно вздрагивающие плечи, единственное, похожее на каплю клюквенного сока алое пятнышко на перебинтованной шее – словно девушка-трамвайщица уронила слезу. Иных слёз не увидит никто... Никто.
...Они тихо выходят из кухни, избегая смотреть друг на друга, оставляя Майло Пеккала наедине с его собственной Истиной. И где-то в очень далёком, запретном, затянутом паутиной уголке души каждый постыдно рад тому, что это не он остался сидеть на кухне.
Состояние полпути
К ночи метели наконец-то надоело перекрашивать мир в белизну – она бессильно махнула усталой рукой и ушла на Север, бросив на землю ведёрко с малярной кисточкой в жесте последнего отчаяния. Мир Некоузья, безразличный ко всем стараниям себя обелить, продолжал двигаться и жить, и воздух снова наполнился мокрым запахом оттепели. Ветры, стряхивая с себя последние крупицы снега, всё набирали и набирали силу. Их голоса казались Нарциссе похожими на хлопанье громадных, только что постиранных простыней, развешанных где-то в беззвёздном сине-чёрном небе. Зябко нахохлившись на переднем сиденье старого голубого «Паккарда», девушка неотрывно смотрела в окно, хотя смотреть там было особенно не на что. Выехав из Никеля через Старый город, Рыжик двинулся в интернат дорогой через какие-то заброшенные, никогда раньше не виданные Нарциссой промзоны. Возражать против такого маршрута или указывать Рыжику другую дорогу принципалка не рискнула. Лишь нервно поводила плечами и впивала пальцы в муфточку, когда они проносились под решетчатыми эстакадами, или протискивались по узеньким проходам между кирпичными или бетонными заборами с колючкой по верху. Иногда из-за рваных в лохмотья облаков выскакивала горбушка Луны и насмешливо косилась с высоты на Нарциссу, что всё крепче и крепче жалась щекой к холодному стеклу.