Non Cursum Perficio
Шрифт:
– Я могу вернуть, Диксон, правда, – мягко сказала Элен из-за спины, подходя.
По её нежным щекам прочертили дорожки слёзы, которых она не замечала сама, вся поглощённая новым, непривычным стремлением – зашить страшные раны Иглы, которая зашивает раны Некоуза, нанесённые ему самой Элен Ливали. «Да, это свершается везде. Мир перестаёт быть тем, что все о нём думали – он становится таким, какой он есть», – догадался Рыжик, и кивнул Элен, соглашаясь.
– Останемся тут? – уловил это движение Камилло; Рыжик кивнул ещё раз, теперь ему. И так же молча чуть прижался на миг склонённой растрёпанной головой к рукаву вязаного свитера Диксона, пытаясь выразить то, что сказать был не в силах: «Во мне – в этом растрескавшемся футляре для Иглы – нет того Рыженьки, которого ты знал, звал, ждал... но даже его тень, оставшаяся на стенах... всё ещё привязана к тебе. Да...».
– Пойдёмте... немного отдохнём, – Элен развела руки, словно обнимая Камилло с Рыжиком. Нежно улыбнулась – и вдруг вздрогнула всем телом.
– А где... Полли? – вслух громко спросила она, даже скорее не у своих спутников, а у себя самой. Диксон помимо своей воли едва заметно ухмыльнулся в усы, хотя меньше всего ему сейчас хотелось злорадствовать над промахами светлого ангела Некоузья.
– Маленькая девочка Полли съела дома все конфеты с алкоголем, – неожиданно раздался приторный голосок от дверей, и в холле появился сияющий Бонита со сладкой улыбкой на ядовито изогнутых губах. Ливали вздрогнула снова, ещё сильнее – его тень изменилась, вытянувшись в высокую женскую фигуру с короткой стрижкой. Когда Поль повернул голову, Ливали увидела на грязном полу ненавистный длинноносый профиль ведьмы Пеккала. И ей невыносимо захотелось заорать «Нарциссаааа!!!» и приволочь сюда за волосы отбившуюся от рук принципалку, так и не выполнившую поручения. Но Элен смолчала, и приподняла уголки губ в милой улыбке, и поцеловала в холодную веснущатую щёку подошедшего к ней Бониту. Обнимая её одной рукой, Поль негромко сказал:
– Ты права, Элли. Нам сейчас всем нужно лечь и отдохнуть. У вас тут есть какие-нибудь... гостевые комнаты?..
– Да, конечно, – с благодарностью выдохнула Элен, возвращённая в свою стихию, и снежинкой тополиного пуха полетела к лестнице. Рыжик последовал за ней, увлекая за собой по-детски взятого за руку Камилло. Камилло, обмирающего сейчас от невыносимого горя и от ещё более невыносимой надежды на чудо. Всё может быть... или не быть?.. Вот в чём вопрос.
Новые Черёмушки
....Некоторое время они стояли молча, глядя вслед исчезающим в снежной круговерти рубиновым габаритным огням «Паккарда». Никто не стал спорить, когда Мария хрипловатым от долгого пения (или трудного решения?..) голосом объявила, что выйдет в Новых Черёмушках. На самом деле, в Некоузье ни одно место не казалось подходящим для этой застрявшей где-то между жизнью и смертью женщины – а значит, могло быть любым. Стих рокот мотора; ветер продолжал подвывать свою заунывную песню, напоминая жалующегося на жизнь старого облезлого пса.
– Пойдём, а... холодно очень, – попросила Арина, жалобно шмыгнув носом и потуже заматываясь в свой безразмерный грязный плащ. Оркилья слегка закинула голову, уперев руки в бедра, и ехидно осведомилась:
– А что, в Некоузье такое правило: в чём умер, в том и ходи потом зимой и летом одним цветом?
– Чего? – испуганно уставилась на неё Арахис круглыми глазами. Марии, казалось, вообще был не ведом холод в её кружевном лёгком наряде – как ведьм грела тягучая огненная топь в их жилах, так и существам из Депо было тепло от гремучей, никогда не застывающей ртутной крови. Вопрос Марии сбил девушку с толку. Она неуверенно пожала плечами и тихо отозвалась:
– Ну... а где другое взять-то?
– Сшить, – пожала Мария плечами ей в ответ. – Или у тебя руки не из того места растут, как у креветочки? Да ладно зубами стучать, пошли уже, куда ты там собиралась. И издавай изредка звуки, чтобы я тебя не потеряла. Хреновы вор-роны, это надо же всё так испортить!..
– Хреновы вороны – это ещё не худшее, что может случиться с тобой в Некоузском клине, – Арина закашлялась и, прижимая двумя руками ворот плаща к беззащитному горлу, пошла через снежную целину по едва заметной, похожей на нитку тропинке.
Совсем рядом, в нескольких сотнях метров, вырастали из сугробов кирпичные девятиэтажки с одним подъездом – словно свечки на именинном торте, которые никто и никогда уже не зажжёт.
В некоторых домах жёлтыми и розоватыми заплатками светились окна, что-то невнятно обещая. Мария, не обращая внимания на вьющиеся вокруг неё белые перья из подушек тётушки Метелицы, шла, напряжённо подняв лицо к небу, стараясь кожей вобрать в себя знание о том месте, куда они с Ариной идут. Странное ощущение, внезапно открывшее очередную дверь памяти: холодный воздух всё сильнее и явственнее пах жильём. Сухим чистым подъездом; тёплой уютной кухней; только что оставленной ванной, где капает из плохо прикрученного крана вода, где благоухает гель для душа с болгарскими розами... Но по сторонам (Оркилья это определила для себя именно так) от ощутимого обещания покоя после долгого пути, змеились и текли рекой нечистот совсем иные чувства и запахи. Гнильца, ржавь, опасность.
Оркилья, сама не замечая, тихонько урчала и впивала ногти в подол платья, вертя туда-сюда головой, стараясь следовать чувству дома, не оступившись и не свалившись в помои.
– Ты тоже ... да же? – тихо спросила Арина, обернувшись через плечо. Пощёлкала онемевшими от холода пальцами, одновременно пытаясь согреть их и поймать за хвост ускользающую способность объяснить свою мысль. – Новые Черёмушки – это не жилой микрорайон... а живой. Здесь у каждого дома свой характер, свой норов. Каждый подбирает себе жильцов – сам, и бережёт их, и опекает. Но сунься в чужой подъезд – от тебя и костей не найдут. Есть только одно здание, оно неряшливое, типа общежития, но всех пускает. Я там ночую иногда, меня ещё никто к себе не звал, да и не хочу я, боюсь. Мне кажется, что эти дома берут у людей что-то за постой... частичку души? Или право смотреть их сны? Не знаю, и знать не хочу. Боюсь к местным подходить, всё по закоулкам прячусь, а иногда на Задний двор надолго ухожу, много ли мне надо...
– Много! Нормальную одежду, и прекратить быть мямлей, для начала, – перебила её Оркилья напористо. – А то ни хрена ты не пастушка, а самая настоящая корова – куда тебя стадо нефтяных бурёнок гонит, туда ты за ними и идёшь. Скоро ты вообще на человека перестанешь быть похожа. Смерть – это ещё не оправдание для того, чтобы быть распустёхой!
Арина в ответ обиженно надулась, ещё туже заматываясь в свой расхристанный плащ, словно собирающаяся закуклиться гусеничка:
– Хорошо тебе говорить, Мария, с такими-то знакомствами...
– С какими это с такими-то? Норд, он… вообще отказался меня воспринимать, как часть своего будущего... Я потеряшка. Больше, чем кто-то ещё.
– Неправда. У тебя в будущее целая якорная цепь тянется, а у меня пустая пустота, – в голосе Арины не было зависти, только капля сожаления о собственной нелепой судьбе. – Ты ещё сможешь прижиться в Некоузье и вернуть себе память... Не хочешь зайти в какой-то из этих домов, нет?
Мария вновь принюхалась – и уверенно указала рукой на одну из девятиэтажек, в которой горело единственное окно на последнем этаже. Ей, запертой во тьме, вдруг вживую увиделся этот светлый прямоугольник окна с переплётом в виде буквы «Т», краешком гардины и цветком алоэ в горшке.
– И тебе не страшно? – снова спросила Арахис, слизывая снег с губ. Где-то в глубине души ей хотелось побыстрее отделаться от Марии: она вовсе не хотела слышать от этой целеустремлённой, властной брюнетки неприятную правду о себе самой.
Одно дело – самой лениво распекать себя за инертность и столь же лениво и снисходительно махать рукой: ну, пусть уж как-нибудь так. И другое – выслушивать критику от других.
– А чего нас бояться, мы смирные, – фыркнула Мария и решительно двинулась к облюбованному ею дому, уже не прося Арахис вести её. Тем не менее, девушка, поколебавшись, пошла следом за подметающим сугробы кружевным подолом.