Носферату
Шрифт:
Как я в тот момент ненавидел умников. Любой преступник среднего ума только обозвал бы меня да пару раз попытался въехать за проницательность по уху. Но профессор был для этого слишком интеллектуален и так и норовил пнуть своей ученостью по моей логике, навесив для верности остроумием.
Ответил ему не я, а Санек.
— Мы не станем доказывать, — заверил он спокойно. — Мы посадим вас за кражу. Банальный и убогий финал для такой сложной комбинации, не находите? Замах-то был на рубль, а пшик на ничего.
Я попытался запомнить этот новый вариант поговорки, но языковая логика Санька так и осталась для меня загадкой.
— Свидетели могут быть свободны,
— Ирина Алексеевна, — обратилась к ней Анна, — разрешите попросить вас и вашего мужа подписать некоторые бумаги, связанные с вашим освобождением, а также поставить свои подписи под показаниями господина Уроса.
Муравьева улыбнулась ей в ответ и двинулась вслед за Анной, едва заметно потянув за собой мужа. За ними вышли остальные. Один из оперативников забрал футляр, в котором, снова свернувшись в кубик, лежал полиморф Риета. Так что в допросной остались только я, Санек, профессор Зло и его бедняга адвокат. Насяев сокрушенно сложил лапки на груди, стараясь выглядеть расстроенным.
Санек подвинул мальчишке-адвокату бумагу, которую тот прочел раз, другой, на третий поднял глаза на Санька и отодвинул, отказываясь подписывать.
— Тогда прикройте дверь с той стороны, — посоветовал Санек.
— Вы прогнали моего адвоката, — заметил Насяев. — Вы знаете, что вас за это по головке не погладят, уважаемый.
Санек подвинул отвергнутую адвокатом бумагу профессору, тот прочел ее и задумчиво пожевал губами.
— Что ж, его право не соглашаться на чистку памяти, — заметил он. — Значит, теперь разговор пойдет серьезный? По-взрослому?
— Теперь можно говорить начистоту, — подтвердил Санек. Но уже не тем спокойным и ровным голосом, которым говорил пару минут назад с Муравьевыми. Гулкие низкие звуки отразились от стен и заполнили все пространство вокруг нас. Я почувствовал, как замершее на границе слуха эхо его голоса отозвалось где-то в моем позвоночнике, и опустился на стул. В одно мгновение глаза, смотревшие из-под пшеничной челки, засверкали гипнотическим огнем, и Санек придвинулся к невольно сжавшемуся Насяеву, как удав, уже выбравший себе жертву. Наверное, окажись на моем месте кто-то другой, он не увидел бы ничего особенного — только матерого разведчика, приготовившегося давить своего противника до тех пор, пока не получит желаемого. Насяев понял, как ошибался, считая дело завершенным.
— Да, Павел Александрович, — проговорил тот, кого не стоило называть Александром, — мы можем осудить вас за кражу произведений искусства. Вы пойманы с поличным, и с этим уже ничего не поделать. Выйти сухим из воды не получится точно. Но это не значит, что вы освободитесь через пару лет и заживете как сыр в масле. Вы, профессор, установили следящее оборудование в кабинете академика Штоффе и пытались продать информацию, составляющую государственную тайну. Вы — государственный преступник, предатель родины.
В устах Санька эти слова отчего-то звучали совершенно не высокопарно, возможно, за счет общего флера безграмотности речи разведчика. Так доктор озвучил бы неутешительный диагноз — сокрушенно, сочувственно, но серьезно. Так, чтобы стало ясно — изменить ничего нельзя. Все плохое уже произошло, и никакого «все обойдется» не предполагается.
— Сейчас у нас не так много доказательств вашей шпионской деятельности, гражданин Насяев, — продолжил он, — к сожалению, как вы бдительно заметили, ваши саломарские подельники, скорее всего, погибли в огне. Они пока не были найдены. Я подчеркиваю — пока. Наш сотрудник побывал на Саломаре и наблюдал, как тот, кого саломарцы называют «невидимым богом», потушил пламя. Так что, если у ваших камней не повреждена система внешней защиты — а этот вариант мы и предполагаем, раз кто-то из них разрезал андроида в кабинете Штоффе, — так вот, они могли не погибнуть в огне. Последствия взрыва в квартире академика еще устраняются, так что ни в чем нельзя быть уверенным.
— Надежда умирает последней, — кротко кивнул профессор. — Может, они и спаслись. Жаль, если ребята сгорели. Они, конечно, почти не могли общаться. Объяснить им задание было так трудно. Словно втолковываешь трехлетнему ребенку, как припаять светодиод. Но все-таки когда-то были разумные существа, почти люди. А память у полиморфов — просто чудо. Объем огромный, да и визуально могут передать. Действительно, можно было сделать на этом хорошие деньги. Жаль, не получилось. Но измену родине вы на меня не повесите. Я экспериментировал с саломарскими камнями, я научил их копировать произведения искусства. Но на суде я скажу, что хотел похитить и продать гобелены Суо и ни в коем случае не стал бы собирать информацию в кабинете Отто Штоффе. Я поведаю прессе такую историю, что журналисты будут обсасывать ее еще долго и в конце концов сделают из меня Робин Гуда, а из вас — бугимена, таящегося в темном шкафу государственной махины.
Санек покачал головой:
— Нет, профессор, вы сядете. Причем сядете тихо и скромно, так что журналисты быстро забудут про вас. Мы дадим им другую историю, публично оправдаем Муравьева. И заверим общественность, что это была провокация. Подарим саломарцам пару космолетов за консула, и снова наступит мир. Вы будете сидеть, потому что вор должен сидеть в тюрьме. А наши сотрудники тем временем найдут еще доказательства того, что вы хотели сделать из саломарских камней новое средство сбора секретной информации. И тогда я не завидую вам, гражданин Насяев.
Павел Александрович побледнел, но старался держаться уверенно. По блестящей лысине покатилась капелька пота. Мне стало жаль его, и я протянул профессору платок. Он вытер лицо и макушку и вопросительно взглянул на Санька.
— Судя по вашей интонации, есть варианты? — сказал он тихо. — Вы предложите мне шпионить для вас? Но без моих, — он снова невесело усмехнулся, — саломарских подельников я шпион по меньшей мере посредственный. Если вам нужна информация о камнях — я готов рассказать все, что знаю, но ваш свидетель, этот Урос, кажется, может поведать существенно больше. Так чего вы хотите?