Ностальгия
Шрифт:
Директору-то хорошо: ишь блаженствует на костылях.
Вольготно опираясь на обитые кожей подмышечники, он поджидал отставших — Каткартов, Борелли и Вайолет Хоппер. Большинство туристов к тому времени все, что угодно, отдали бы за пару костылей; и однако ж музей-то сам по себе не из крупных! Агостинелли, похоже, отлично понимал, что посетители устали. Он одарил австралийцев широкой ободряющей улыбкой.
— У меня мигрень начинается, — поставила ему на вид Вайолет.
— Все эти музеи по большей части — об одном и том же, — пожаловался Джеральд.
— Мы почти пришли, почти пришли. Дамы и господа, пожалуйста, обратите внимание вот на этот прелюбопытный наглядный пример. — И директор впервые указал рукой на один из экспонатов.
Туристы стояли совсем рядом, но, видимо, в силу усталости ничего не замечали. На подиуме возвышалась фигура в натуральную величину в простом черном платье; одна рука вытянута — точно у манекена в витрине. Но — гляньте-ка! — на лице в лучах подсветки выступила испарина; мимо пролетел мотылек — и веко непроизвольно дернулось. Женщина — фигура на подиуме — слегка нахмурилась. Седые волосы стянуты на затылке в пучок, лицо изможденное. Директор вышел вперед.
И указал на ее ноги.
Варикозные вены.
Послышались удивленно-сочувственные восклицания — все языки словно бы обкатывали мармеладинки с привкусом ююбы. Туристы качали головами и расступались, пропуская вперед остальных.
Эти вены — что корни баньяна, намертво вросшие в каменную стену и оплетающие стволы соседних дерев. Казалось, ее набухшая, измученная душа вот-вот прорвется наружу и по капле вытечет из ног.
— Как вас зовут, se~norita? — вопросил директор от имени посетителей и уставился в пол.
— Фрида, — прозвучал невыразительный голос.
Кэддок между тем уже приладил вспышку и теперь сделал несколько снимков. В группе на него зашикали, но Фрида, похоже, не возражала.
— Фрида, сколько вам лет?
Она ответила.
— Сколько лет вы провели на ногах в качестве официантки?
— Treinta siete a~nos. [97]
— В Мехико, — объяснил Агостинелли.
Все вновь посмотрели на ноги бедной женщины.
97
Тридцать семь лет (исп.).
— Что примечательно, — пояснил гид, понизив голос, — это не просто застарелые варикозные вены. — Он провел по ним рукой. — Вы, наверное, не слишком хорошо знаете тот регион, так я вам скажу: рисунок вен в точности дублирует главные реки Мексики. Вот здесь, ниже колена, — Агостинелли указал пальцем, — представлен бассейн Рио-Саладо в западной ее части, — И директор двинулся дальше, — Потрясающая находка. Спасибо, Фрида. Настоящее открытие. Я еще не вполне понимаю, что с ним делать.
Туристы тоже в толк взять не могли, к чему все это. Ноги — это абсолютная данность, вот и все.
Однако некоторые сочли нужным заявить о своей позиции. «Я бы на такую работу — ни ногой…» Прозвучало это едва ли не издевательством.
Луиза задержалась последней; она подняла взгляд и посмотрела официантке прямо в лицо.
— Бедняжка.
И обернулась к Борелли. Увиденное погрузило ее в задумчивость — в задумчивость невеселую.
— На улице или на автобусной остановке мы бы, пожалуй, и не заметили ничего, — проговорил он. — Другое дело — здесь.
Зато миссис Каткарт Луизин взгляд всей душой одобрила. Она бы даже кивнула, да только Луиза уже отвернулась, так что в лице миссис Каткарт вновь отразилась мрачноватая решимость. Слава богу, дома такого нет. Образ узловатых, изувеченных ног еще долго стоял у них перед глазами.
И кто же разбил лед, как не Вайолет.
— Я просто с ног валюсь. С нас еще не довольно?
Одобрительно фыркнул один только Гэрри.
Как всегда, словно в финале долгого путешествия, туристы вновь воодушевились, разговорились, несмотря на усталость. Посыпались остроты: верный признак облегчения и предвкушения.
А директор остался тем же, что и был: по-прежнему читал им лекцию, обернувшись через плечо. Вот он завернул за угол.
— Вам все еще кажется, будто он так уж интересен? — осведомилась Луиза у Борелли. И коснулась его плеча. — Ох, какой вы бледный. Вы хорошо себя чувствуете?
Глядела она озабоченно. Она, Луиза, — само спокойствие, округлая, ровная голубизна.
— Ностальгия замучила, — слабо улыбнулся Борелли. — А меланхолия, следствие ностальгии, вызывает бледность, которую частенько принимают за недуг. Эвкалипты, зной и широкое взморье вернут мне необходимый румянец. Все это слишком специфично: гангрена, одно слово.
Он взмахнул тростью, указуя на иллюстрации и гипсовые слепки парнопалых уродцев, незамеченные остальными.
— Не глупите. В чем дело?
Борелли подался вперед. Его словно что-то мучило.
— Луиза, вы… очень славная.
Он коснулся ее щеки.
Луиза помотала головой. Всколыхнулась грудь.
— Зачем вам эта трость?
Она задала вопрос, не глядя вниз. По углу плеча видно было: сейчас Борелли оперся на трость всей тяжестью. В выгоревшей армейской куртке он походил на ветерана Вьетнама, что отдыхает себе на веранде, восстанавливая здоровье. Возраст, кстати, подходящий.
— Да притворство это все. Мне сочувствия не хватает — особенно женского — вот от вас, например, — а не то бы я разом дал задний ход. Правда.
Она отвернулась.
— Не говорите ничего.
— Послушайте…
— Я ничего такого не хочу.
— Послушайте, все, что я болтаю, — глупость несусветная. Вы не обращайте внимания. Должно быть, место здесь такое: все эти ноги — они же часть нас. Наводят на мысли, сами понимаете. Но по мне, так вы гораздо, гораздо интереснее всего, что здесь есть. Пойдемте.