Ностальгия
Шрифт:
А Вайолет, она…
Вайолет курила не столько по привычке, сколько из прагматизма, давая выход агрессии. На ней были огромные солнцезащитные очки; пахла она пудрой. В группе так обычно случается: она оказалась словно бы не у дел. Саша утащила Норта и Джеральда Уайтхеда к выставке: вдоль одной из стен, на длинной полке, выстроились банки с водой примерно на тридцать один литр каждая. В первых банках вода была прозрачнее джина, затем постепенно темнела; в последней плескалась коричневатая жидкость, а на дне скопился добрый дюйм осадка. Любопытная коллекция: пробы воды из реки Амазонки, последовательно взятые через равные промежутки по всей ее длине. Пусть не более десяти ярдов в длину, вереница банок наглядно иллюстрировала протяженность и даже неспешное течение могучей реки. Свеженапечатанный плакат во всю длину — статистика, справка о флоре и фауне на нескольких языках — был подписан Комитетом по туризму Амазонки.
— С тем же успехом это могла быть любая другая река, — пожаловался Джеральд. — Не вижу, в чем тут смысл.
— Да на вас не угодишь! — рассмеялась Саша.
И, взбудораженная обществом двух мужчин и перспективой снова тронуться в путь, крепко притиснула к себе его руку — сплющив податливую грудь. А с Филипом Нортом вечная беда: если ему что-то показать, он ведь всерьез заинтересуется. Сцепив пальцы за спиной, Норт внимательно разглядывал последнюю из банок.
Вайолет наблюдала за ними — и злилась на собственную нетерпимость. Она застыла в стороне — отвесной, темной скалой.
— Вы нынче утром в туалет заходили? — осведомилась она у Хофманна. Тот стоял в нескольких футах поодаль, лицом к ней.
Хофманн долго вглядывался в ее черты, нарочито медля с ответом, но пробиться за солнцезащитные очки так и не смог.
Уголки губ его поползли вверх.
— Ну, ты ублюдок, — сказала она. И выпустила кольцо дыма.
— Я не прислушивался. Так что ты спросила?
— Сегодня у нас в номере в унитазе вода закипела, — вернулась к теме Вайолет. — Не знаю, что и думать…
Хофманн по-прежнему буравил ее взглядом. Все шире расплываясь в улыбке.
Вайолет чуть отвернулась.
Сложив ладони рупором и имитируя аэропортовый громкоговоритель — это эсперанто стабильности, набирающее силу к финалу, — Гэрри Атлас возвестил о прибытии автобуса. Никто не рассмеялся; а ведь в начале путешествия могли бы — из вежливости или просто на всякий случай.
Всем пришлось самим выволакивать свой багаж из холла: вечная песня — наклоняешься, стукаешься коленями, пыжишься изо всех сил. Гвен торжественно несла высушенную голову.
Автобус выжидательно подрагивал; на боку его красовалась эффектная кремовая волна. А мотор между тем «закипал»: вот вам еще один из мелких латиноамериканских парадоксов. Водитель, похоже, нервничал; он резко нажал на педаль газа, а когда машина стронулась с места, оглянулся через плечо на пассажиров и потеребил пальцем усы.
Автобус покатил по узким улицам; австралийцы болтали о том о сем, глядя на знакомые вехи Кито. И тут всполошились собаки. Небо потемнело. Собаки лаяли, метались туда-сюда, по кругу, по улицам и на открытых площадях, а какая-то очумелая дворняга рысила впереди автобуса. Раскукарекались полоумные петухи. Переполошился маленький зоопарк. В воздухе повисло недвижное безмолвие; но много ли увидишь и почувствуешь из автобуса — на ходу, с открытыми окнами, да еще когда мотор тарахтит во всю мочь? Что-то ударило по крыше; побочный результат скорости, надо думать. А что это такое заволакивает треснувшее лобовое стекло: дождь — или пар? По небу зигзагами проносились птицы — целые эскадрильи безумных птиц. Животные, они такие вещи чувствуют. За пределами города овцы, наверное, жмутся по углам загонов. Но овец, равно как и птиц, и ошалевших псов, из автобуса не видать; никто не оглянулся назад, даже Кэддок. Машина уже въехала в кварталы городской бедноты: грязь, вонь, нищета — неудивительно, что водитель прибавляет газу. Похоже, это мотор и всесокрушающая обратная тяга сорвали со стены шаткий балкон — он накренился и стал осыпаться кусок за куском: пыль, дым, обломки остались позади. С грохотом обвалились металлические ставни магазинов. Ставни на первых и вторых этажах распахнулись, захлопали, затрещали. В автобусе туристы кивали, отпускали замечания, выказывали интерес. Южные стены архиепископского дворца обрушились целиком, как есть. С гвоздей, с крючков, со столбов сорвались бесконечно длинные, завешанные бельем веревки. Горшки для варки пошли трещинами; те, что остались неповрежденными, впоследствии «взорвутся» от одного прикосновения. С десяток дорожных карт, сложенных в стопку за противосолнечным козырьком, низверглись водителю на голову. А вот теперь ему пришлось остановиться, дать задний ход и поворачивать вспять. По всей улице валялись бессчетные кувшины и гипсовые девицы: верно, из кузова грузовика высыпались. Массивные уличные фонари раскачивались на проводах. По всему городу трезвонили бронзовые колокола — этот жуткий благовест заставил Вайолет украдкой глянуть на наручные часики. Крохотная минутная стрелка отвалилась. Какой шумный двигатель, какая вибрация! Обрушились еще стены. Где-то курился дым — позади, и повсюду, среди собак мелькали маленькие бегущие фигурки — точно шарики ртути, под стать стремительно отступающим декорациям улиц и знаков; так стирается память. Перекресток дорог рассекла трещина — точно открытку надвое разорвали, своего рода ошибка в фактах; там уже стоял карабинер, светя в глубину фонариком. Вскрылись канализационные трубы (в отличие от банковских сейфов), являя взору бессчетные богатства, затемняя сточные канавы. Фу, какая вонища! Ух ты, осветительный столб медленно вычерчивает кривую, а прежде держался под углом на своих «скрипичных струнах». Прорвало водопроводы; покатились апельсины и миски. Смотрите, а вон несколько индианок сбились в кучу, и все почему-то рыдают. Щебень, обломки, пыль, водяной пар. Уже на выезде из города по левую руку обрушился целый ряд лачуг — стертые временем и скоростью, на краю поля зрения, как часть обшей размытости впечатлений. А южноамериканский гонщик загодя загремел за решетку — за то, что нарезал круги по площади Святого Франциска в «понтиаке» приятеля, носясь за бездомной собакой и разгоняя нищих и старых клуш. Высушенные головы покатились с полок; полки покосились. Расплющенный уличный рынок превратился в цветной ковер: перцы и расколотые дыни все еще вертелись волчком или катались туда-сюда. Какой-то человек лежат ничком. Вверх по стене пробежала трещина — точно крыса. Позади автобуса юркий мотороллер проскользнул за мост — еще один с глаз долой, из сердца вон. Далекие лица сливались друг с другом. Гостиница, очертания главной площади и остов черного «бьюика» исчезли последними. Преждевременные роды, и смерти, и улыбки — о них наши туристы так никогда и не узнали. Город размывался, таял в скорости, постепенно удалялся. Все легло в руинах. Приливная волна реки Амазонки выплеснулась из банок и затопила ковер. Автобус притормозил; туристов пригласили в самолет — в тишину и покой салона. Вылетел рейс вовремя — оставляя Кито под облаком.
4
Есть два полушария — Большее и Меньшее. Первое, то, что выше, все состоит из высоких прямоугольников и стекла, земной поверхности и искристого блеска Андромеды, второе, с его океанами жары и джунглей, — неиссякаемый источник сырья.
Одно — перенасыщено, второе — разреженно.
Все, что только можно себе вообразить, тянется или со скрипом влечется к югу по кривой, заполняя пустоты — к добру или к худу. Антиподы неизменно глядят вверх (затеняя глаза рукой): многоцветная проволока, туго перевитая, заключает в себе энергию магнитного поля. Мошки летят на пламя: не наш ли это случай? Центр тяжести лежит в Северном, или Верхнем, полушарии — с его музеями и переизбытком законов и слов. Для вящей сохранности.
Есть два полушария, левое и правое. В левом, точно насекомые, кишмя кишат слова и уравнения, это — полушарие двигателей и Армстронгов; поспешишь — людей насмешишь. А его напарник — это карта маний, обрывочных фраз, ритмов, образов, хвала Господу. Разделяющая их линия, как и следовало ожидать, смазана. Левое полушарие создало прямой угол, правому ведомо золотое сечение. Всякая палка — о трех концах.
Хлоп-хлоп глазами.
Правое полушарие отвечает за память на лица и флаги.
Черт, для большинства город Нью-Йорк стал истинно религиозным переживанием! Неизменно прозаичный Джеральд Уайтхед решил, что голова кружится от громоздящихся повсюду вокруг прямоугольников. Весь первый день туристы провели на ногах, и теперь у них ныли шеи: стеклянные поверхности словно кренились то туда, то сюда, отраженные облака кружились в водовороте и медленно сползали по наклонной вниз, создавая иллюзию, будто ноги на земле толком не стоят. Пока австралийцы не притерпелись, им приходилось то и дело по-быстрому проверять, в перпендикулярном ли они положении.
— Оп-паньки! Ха-ха! — Все внезапно схватились за руки.
Кэддок, все еще прихрамывавший — подарочек на память от Эквадора! — налетел на паркометр. Ударившись тем самым местом, где всего больнее.
Забавно, что левое, или логическое, полушарие отвечает за резкий рывок руки вверх в порыве эмоций. Человек — марионетка национализма.
Туристы шли по Уолл-стрит, жевали сэндвичи с ветчиной, а Гэрри — хот-дог. Воздевши правую руку в немецком приветствии высших мира сего. Вздернув подбородки, прислушиваясь к комментариям, австралийцы заняли собою весь тротуар.
— Вы только гляньте! Фантастика! — указал Гэрри.
Однако здесь пешеходы неслись как угорелые. Узкие дорожки по краю, зарезервированные для инвалидов или просто тех, кто устал, практически пустовали. В числе бегунов наблюдался порою и президент компании в темном костюме — рысил себе с ланча или мчался сломя голову на важную встречу; были здесь и банкиры, и брокеры, темные лошадки и операторы, экономисты-аналитики, и неизбежные программисты с ассистентами «на буксире», и тьма тьмущая комиссионеров и наемных консультантов — все как один после яблочного пирога. Даже пушечное мясо — мальчики-почтальоны, курьеры, клерки-молодожены — неслись вместе со всеми, пусть и трусцой.