Новые мелодии печальных оркестров (сборник)
Шрифт:
– Не могу, – отозвался Джон Джексон поспешно. – Спасибо, вы оба очень любезны.
– Оставайтесь. – Харланд, в замасленном комбинезоне, устало опустился на ступени и большим носовым платком стал вытирать лоб под тонкими седыми волосами. – Мы угостим вас охлажденным чаем. – Он поднял глаза на Джона. – Я в такую жару чувствую себя на весь свой возраст – не знаю, как вы.
– Думаю… жара на всех нас действует одинаково, – с усилием выговорил Джон Джексон. – Беда в том, что мне сегодня вечером нужно возвращаться к себе в город.
– Правда? – Харланд сочувственно кивнул.
– Да. Я обещал выступить с речью.
– Вот как? Наверное, по поводу каких-нибудь
– Нет, собственно… – Слова выталкивались сами собой, отдаваясь в мозгу бессмысленным ритмом. – Я должен поведать о том, «что получил от жизни».
Тут он в самом деле ощутил жару и, не убирая с лица улыбку (искусством улыбаться он овладел в совершенстве), бессильно привалился к перилам веранды. Немного погодя все трое направились к калитке.
– Жаль, что ты уезжаешь. – Глаза Элис смотрели испуганно. – Возвращайся, не забывай наш городок.
– Обязательно.
Оцепеневший от горя, чувствуя, что еле волочит ноги, Джон Джексон двинулся по улице, но скоро что-то заставило его обернуться и с улыбкой помахать рукой. Элис с Харландом все еще стояли у калитки, они помахали ему в ответ и вместе пошли в дом.
«Я должен вернуться и произнести речь, – говорил он себе, неуверенно ступая по дороге. – Я встану и громко спрошу: „Что я получил от жизни?“ И в лицо им всем отвечу: „Ничего“. Я скажу им правду: что жизнь на каждом шагу подвергала меня жестоким испытаниям и цели этого известны только ей самой; что все, что я любил, обращалось в прах; что стоило мне нагнуться и приласкать собаку, как она вцеплялась мне в руку. И пусть у них откроются глаза на тайну хотя бы одного человеческого сердца».
V
Собрание было назначено на четыре, но, когда Джон Джексон вышел из душного вагона и направился к зданию Гражданского клуба, время уже близилось к пяти. На соседних улицах теснились бесчисленные автомобили, сходка обещала быть многолюдной. Джексона удивило, что даже дальний конец зала был забит стоящими людьми и что многих ораторов, выступивших с трибуны, провожали аплодисментами.
– Не найдете ли мне место где-нибудь сзади? – шепнул он служителю. – Позднее я буду выступать, но… пока не хочу подниматься на трибуну.
– Конечно, мистер Джексон.
Единственное свободное кресло находилось в дальнем углу, наполовину заслоненное колонной, но Джексону это скрытое положение было только на руку. Устроившись, он с любопытством осмотрелся. Да, толпа собралась большая и, судя по всему, полная интереса. Выхватывая взглядом то одно, то другое лицо, он убедился, что знает почти всех, причем даже по имени. Это были люди, с которым он уже два десятка лет жил и работал бок о бок. Тем лучше. Эти люди должны его услышать, нужно только дождаться, пока очередной оратор изречет последнюю благоглупость.
Джексон обратил взгляд к трибуне, по залу вновь прокатились аплодисменты. Джексон высунулся из-за колонны и потихоньку вскрикнул: выступал Томас Макдауэлл. Уже несколько лет их не приглашали ораторствовать на одном и том же собрании.
– С кем только я за свою жизнь не враждовал, – гудел над залом его громкий голос, – и не подумайте, будто нынче, когда мне стукнуло пять десятков и волосы тронуло сединой, я сильно переменился. Недруги у меня и впредь будут множиться и множиться. И это не мир, а всего лишь временное перемирие, если я сегодня желаю сложить с себя доспехи и принести дань признания моему врагу – по той причине, что враг этот оказался прекраснейшим человеком, с каким я в жизни был знаком.
Джону Джексону стало любопытно, кого из своих союзников
– Может, будь этот человек сегодня в зале, я не сказал бы того, что вы только что услышали, – продолжал гулкий голос. – Но если бы все юношество этого города явилось ко мне с вопросом: «Что такое благородство?» – я ответил бы: «Пойдите к этому человеку и посмотрите в его глаза». Они не светятся счастьем. Частенько я сидел, рассматривал его и гадал, что происходит у него внутри, отчего его глаза так печальны. Быть может, у подобных чистых душ, что посвящают себя целиком заботам о ближних, просто не остается времени для собственного счастья? Они подобны продавцу фруктовой воды с мороженым, не приготовившему ни порции для себя самого.
В зале раздался негромкий смех, но Джон Джексон недоуменно рассматривал знакомую женщину в соседнем ряду, которая поднесла к глазам платок.
Его любопытство росло.
– Теперь он уехал, – говорил человек на трибуне, склонив голову и опустив глаза в пол, – уехал, как я понимаю, внезапно. Я виделся с ним вчера, и он показался мне немного странным – возможно, не выдержал напряжения, стараясь сделать много добра для многих людей. Возможно, это наше собрание несколько запоздало. Но всем нам станет лучше, когда мы отдадим ему должную дань… Я почти закончил. Большая часть из вас, наверное, пожмет плечами, узнав, как я отношусь к человеку, которого без обиняков надо назвать моим врагом. Но я собираюсь добавить еще несколько слов, – вызывающе повысив тон, продолжал Макдауэлл, – еще более удивительных. Сейчас, перейдя рубеж пятидесятилетия, я мечтаю об одной только почести – ничем подобным город меня не награждал, да и не мог бы наградить. Я бы хотел иметь право встать здесь перед вами и назвать Джона Джексона своим другом.
Макдауэлл повернулся, чтобы уйти; зал разразился громом аплодисментов. Джон Джексон привстал, вновь растерянно осел в кресло и скорчился за колонной. Аплодисменты не смолкали, пока на трибуну не вышел молодой человек и жестом не призвал публику к тишине.
– Миссис Ролстон, – объявил он и сел.
С кресла в ближнем ряду встала женщина, вышла к краю сцены и заговорила спокойным голосом. Она стала рассказывать историю про одного человека – Джону Джексону он как будто был некогда знаком, однако же поступки его походили не на реальность, а скорее на сон. Оказалось, каждый год в этом городе сотни детей выживают только благодаря герою истории: пять лет назад он заложил собственный дом, чтобы построить на окраине города детскую больницу. Этот человек потребовал не называть его имени, чтобы горожане могли гордиться больницей как общественным начинанием, однако без него больницу никогда бы не построили, город в свое время с этой задачей не справился.
Затем миссис Ролстон повела речь о парках: как долгие годы город страдал от летнего солнцепека, как этот человек – не особенно и богатый – жертвовал свою землю, время и деньги, чтобы насадить вдоль проспектов тенистые ряды деревьев, чтобы неимущая детвора играла в центре города не в пыли, а на свежей траве.
И это только начало, сказала женщина и продолжила: едва возникала опасность, что какая-то общественная инициатива провалится или какой-то проект будет отложен в долгий ящик, как слово переходило к Джону Джексону и он сообщал начинанию жизнь, как бы даруя ему часть себя, и ныне все, что есть в этом городе полезного, содержит в себе частицу сердца Джона Джексона, в сердцах же едва ли не всех здешних жителей для него, Джона Джексона, отведен уголок.