Новые мелодии печальных оркестров (сборник)
Шрифт:
– Кто я?
Поношенный костюм застыл в дверях. Круглое бледное лицо расплывалось, раздваивалось, умножалось; все лица были разные, но это было то же лицо – грустное, счастливое, трагическое, равнодушное, покорное, и наконец десятки докторов Мунов выстроились в бесконечный ряд отражений, как месяцы, уходящие в перспективу прошлого.
– Кто я? – повторил он. – Пять лет жизни – вот кто я такой.
Дверь затворилась.
В шесть вернулся домой Чарльз Хемпл, и, как обычно, Луэлла встретила его в прихожей. Волосы его были белы как снег, но других следов перенесенная два
– К обеду придут Ида с мужем, – объявила она. – У меня два билета в театр, но если ты устал, то можем и не ходить.
– Давай сходим.
Луэлла всмотрелась.
– Тебе не хочется.
– Да нет же, хочется, в самом деле хочется.
– Ну, после обеда посмотрим.
Чарльз обнял ее за талию. Вместе они отправились в детскую, где их ждали, чтобы попрощаться на ночь, двое детей.
Потраченный грош
I
«Риц-Гриль» в Париже – одно из тех мест, где постоянно что-то случается: его можно сравнить с первой скамейкой на входе в Южный Центральный парк, с конторой Морриса Геста или с городом Херрин в штате Иллинойс. Я наблюдал, как там разрушались браки из-за необдуманного слова, видел потасовку между неким профессиональным танцором и одним английским бароном, знаю о двух по меньшей мере убийствах, которые непременно бы произошли, если бы не июль и теснота. Даже и убийцам требуется некоторый простор, а «Риц-Гриль» в июльскую пору забит полностью.
Войди туда летним вечером в шесть часов, ступая легко, чтобы не сдернуть ненароком сумку с плеча какого-нибудь студента колледжа, и тебе встретится твой должник, не вернувший тысячу долларов, или незнакомец, как-то давший тебе прикурить в городе Ред-Уинг, штат Миннесота, или тип, который десяток лет назад уболтал и увел от тебя твою девушку. Можно быть уверенным в одном: прежде чем раствориться в зелено-кремовых парижских сумерках, ты испытаешь чувство, будто на мгновение перенесся в одно из тех мест, которым от века уготована роль центра мира.
В половине восьмого встань посередине комнаты, постой полчаса с закрытыми глазами (я предлагаю это не всерьез), а потом открой их. Серые, синие и синевато-серые тона сцены померкли, доминирующей нотой (как выражаются галантерейщики) стало черное и белое. Минует еще полчаса – никаких нот нет вообще, комната почти пуста. Те, кто условился пообедать в компании, отправились обедать, неусловившиеся делают вид, что им тоже нужно на обед. Исчезли даже двое американцев, первыми явившиеся утром в бар: их увели заботливые друзья. Стрелки часов дергаются, как от электрического удара, и перескакивают на девять. Последуем за ними и мы.
Сейчас девять часов по времени «Рица», которое ничем не отличается от времени во всех прочих местах. В зал входит, вытирая шелковым платком алый разгоряченный лоб, мистер Джулиус Бушмилл, предприниматель (род. 1 июня 1876, Кантон, Огайо; супр. Джесси Пеппер; масон, республиканец, конгрегационалист, в 1908 депутат М. А. Ам., в 1909–1912 – предс., с 1911
Кроме него в баре находился только один посетитель: молодой американец, высокий, темноволосый и не лишенный мрачной привлекательности; скорчившись на кожаном угловом диване, он не сводил глаз с патентованных кожаных туфель мистера Бушмилла. Тот задался было вопросом, не посягнул ли злополучный лакей и на его обувь, но беглый взгляд вернул ему спокойствие. Это так его обрадовало, что он широко улыбнулся молодому человеку и по привычке сунул руку в карман пиджака за визитной карточкой.
– Не обнаружил жилетки, – признался он. – Чертов лакей забрал обе. Ясно?
Мистер Бушмилл продемонстрировал постыдную обнаженность крахмальной рубашечной груди.
– Простите? – Молодой человек, вздрогнув, поднял глаза.
– Жилетки, – повторил мистер Бушмилл уже с меньшим удовольствием. – Потерял свои жилетки.
Молодой человек задумался.
– Я их не видел, – сказал он.
– О, не здесь! Наверху.
– Спросите Джека, – предложил молодой человек и указал на бар.
Один из наших национальных недостатков состоит в том, что мы не уважаем созерцательного настроения. Бушмилл опустился на стул, предложил молодому человеку выпить и вынудил его неохотно согласиться на молочный шейк. Описав в деталях случай с жилетками, он кинул ему через стол свою визитку. Бушмилл не относился к тому надутому, застегнутому на все пуговицы типу миллионера, который так распространился после войны. Скорее он следовал образцу, принятому в 1910 году: чему-то среднему между Генрихом Восьмым и «наш мистер Джоунз будет в Миннеаполисе в пятницу». По сравнению с новейшим типом он был более шумным, провинциальным и добродушным.
Молодых людей он любил – его собственный сын был бы ровесником этого юноши, если бы не дерзкое упорство немецких пулеметчиков в последние дни войны.
– Я здесь с женой и дочерью, – поделился Бушмилл. – Как вас зовут?
– Коркоран, – отозвался молодой человек вежливо, но без особой охоты.
– Вы из Америки – или из Англии?
– Из Америки.
– Чем занимаетесь?
– Ничем.
– Долго здесь пробыли? – упорствовал Бушмилл.
Молодой человек заколебался.
– Я здесь родился, – сказал он.
Бушмилл заморгал и невольно обвел взглядом помещение бара.
– Родились?
Коркоран улыбнулся.
– Наверху, на пятом этаже.
Официант поставил на стол два напитка и тарелку чипсов «саратога». И тут же Бушмилл подметил любопытное явление: рука Коркорана стремительно засновала между тарелкой и ртом, всякий раз перемещая к жадно разинутому отверстию новую толстую стопку картофельных ломтиков, так что вскоре тарелка опустела.