Новый американский молитвенник
Шрифт:
— Тогда останься со мной до конца турне, — сказал я за кофе. — Забудь про свой магазин.
— Но я именно там и хочу быть сейчас, в магазине.
— Я тоже.
— Все будет в порядке. Я встречу тебя на лекции в Финиксе, и мы вместе поедем домой. — Она помешала свой кофе со сливками и отпила немного. — Знаешь, о чем я тут подумала? Какой чистотой от них пахнет, от богатых. Это почти… почти как запах новой машины. Особенно Эд Бредли так пахнет. — Она добавила еще каплю сливок. — Может быть, они и впрямь лучше пахнут. Они лучше едят, лучше ухаживают за собой. Может, все это и превращается в запах новой машины.
— Эд Бредли меня не обнимал, — сказал я. — Так что я не заметил, чем от него пахнет.
— Спорю, он бы тебя с удовольствием обнял. — Она усмехнулась. — Не хмурься ты так сурово, он бы тебя и в щечку поцеловал.
— Я могу сорваться с последних двух недель. Отменить все между Чикаго и Финиксом. А в Финикс подъехали бы вместе, из дому.
— Да не волнуйся ты так. Делай, что должен, а в следующий раз подумай заранее, насколько оно тебе надо.
— А я и не волнуюсь, — сказал я. — Просто меня все достало, шум этот, это… ну, все вообще.
— А что достало больше всего?
— То, что бывает после чтений. Эти люди, которым я так нужен, что они сами не свои. Я от этого балдею… как от дури. Как от того дерьма, которое мы готовили в Уолла-Уолла. Брали жидкость для стартеров и пластиковые стерженьки от брызгалок для носа. Короче, всякое дерьмо. Получалось жуткое такое варево, прямо как у алхимика какого-нибудь. Мы давали ему выкипеть, и получался жирный желтый порошок. Вот и сейчас я балдею, как тогда с него. Дерганый весь становлюсь, дурной. — Я взял со стола счет, прочитал его, положил обратно. — Но самое поганое то, что я стал таким, какой я есть сейчас, благодаря новому стилю, и все же после лекций, а иногда и во время них… Нет, вообще-то публика ничего себе. Мне с ними даже весело. Просто иногда, когда я стою перед ними и говорю им то же самое, что говорил когда-то себе, мне кажется, что я их дурачу. И тогда…
— Но это же не…
— …я думаю: а может, я дурачу самого себя? Может, все, что я навыдумывал, это просто лапша, которую я сам себе на уши навесил? Но не могут же люди быть так чертовски слабы? Не можем же все мы быть такими пустышками? Вот из этого состоят чудеса? Все так просто и глупо? И в какой-то момент я понимаю: ну конечно, так оно и есть! Об этом и написано в «Молитвеннике». А потом гляжу на тебя и думаю: нет, ты со мной, и это важно. Важнее, чем все остальное. Но немного погодя я снова начинаю ломать голову: может, я просто убедил себя в этом, а на самом деле все не так. Короче, у меня все время такое чувство, как будто земля уходит из-под ног.
Тереза опустила глаза, вертя в руках ложечку.
— Господи, Вардлин, — сказала она, — нельзя ли как-нибудь попроще?
Я расхохотался, и почти сразу она засмеялась тоже.
— Черт! — сказал я. — Ты просто должна поехать со мной и проследить, чтобы я совсем не свихнулся.
— Не могу… ты же знаешь, что я не могу.
— Да, знаю. Ты у меня девочка домашняя.
— Похоже, что так.
Я наклонился через стол и прикоснулся к кончикам ее пальцев своими, как инопланетянин в фильме Спилберга.
Шелковистый голос произнес:
— Простите, вы мистер Стюарт?
Хозяйка заведения, элегантная брюнетка в облегающем вечернем платье коричневого шелка, стояла у нашего столика, держа правую руку за спиной.
— Не хотела беспокоить вас, пока вы ели, но теперь… — И она вынула из-за спины мою книгу. — Не могли бы вы подписать ее для меня?
— Разумеется. — Я взял у нее книгу и открыл на титульном листе. — Какое поставить имя?
— Элейн, — ответила хозяйка. — Спасибо вам за эту книгу. Она многое изменила в моей жизни.
Я царапал посвящение, пытаясь представить, в чем эти изменения заключались: наверное, раньше Элейн была старой бомжихой с кошелками, а потом нашла в мусоре «Молитвенник» и прониклась творческим началом философии нового стиля. Покуда в тот судьбоносный вечер она, как всегда подвыпивши, читала мою книжку, ютясь в картонной коробке, на нее снизошло духовное озарение, а когда оно рассеялось, из прогнившего картонного кокона выпорхнула вот эта длинноногая бабочка и начала свое триумфальное восхождение по ступеням индустрии общественного питания.
Читая то, что я написал, Элейн воскликнула:
— О, как это мило! Спасибо.
И она наклонилась, точно собираясь меня поцеловать, но помедлила и взглянула на Терезу, как бы прося у нее позволения. Когда Тереза кивком дала ей понять, что можно, Элейн скользнула губами по моей щеке, выпрямилась и, грациозно покачиваясь на высоких каблуках, вернулась за стойку, где остановилась, исступленно глядя в ночь и прижимая мою книгу к груди с видом старшеклассницы, которая замечталась о знаменитом футболисте, не выпуская из рук конспектов по биологии.
— Что ты там написал? — спросила Тереза.
— Да так, чушь всякую.
— Нет, я серьезно.
— Ту же фигню, какую пишу на всех книжках. «Благодарю за ночи запретных удовольствий». Что-то в этом роде.
Она смерила меня строгим учительским взглядом.
— Мне что, пойти самой посмотреть?
— Валяй. Если хочешь. Ну ладно, ладно. «Погляди в ночь, и обретешь новую песню». Вот что там написано.
Тереза повторила.
— И что это значит?
— Ничего! Просто в голову пришло. Я все книги так подписываю, тем, что первое в голову придет. Маленькие дерьмовенькие фразочки. Как будто сочиняешь билетики с предсказаниями для праздничных хлопушек. Сью говорит, что каждому человеку хочется получить автограф, не похожий на другие, вот я и стараюсь.
— И что она теперь делает? — кивнула Тереза на Элейн.
— Стоит.
— А ты заметил, что она смотрит в темноту? Может, вот-вот разродится новой песней?