Новый центр
Шрифт:
Именно туда мне предстояло теперь отправиться, чтобы оценить библиотеку и договориться с Кольбергом. Кафедру после падения хунты ему не вернули, однако деньги продолжали платить, хотя и в чуть меньшем объеме, вплоть до окончательного выяснения правовой ситуации (экспертное заключение на этот счет писали другие люди). Примерно за год до катастрофы, после поражения в Райхенфельсе, Кольберг от режима дистанцировался; нет, он не допускал критических высказываний, просто под предлогом проблем со здоровьем перестал писать заказные работы. Это стоило ему кафедры, которую отобрали незадолго до крушения режима, поэтому позже у него был повод указывать на то, что он состоял в оппозиции и поэтому попал в немилость. Однако теперь, пять лет спустя, возникла идея начать против него судебный процесс, поэтому Кольберг, по предположению Зандера, решил быстренько смыться, чтобы на старости лет не оказаться за решеткой, если дело закончится для него наихудшим образом.
— Ты что, никогда о нем раньше не слышал? — спросил Зандер, закончив рассказ.
Я покачал головой:
— Все эти годы я провел на западе, далеко отсюда, Кай. К тому же я был коммерсантом, и все это меня не больно-то интересовало.
— Вот именно поскольку ты был коммерсантом, ты к нему и поедешь. У тебя лучше получится торговаться. А я не смогу переступить через себя и подать ему руку.
— Но меня ты все-таки посылаешь, и хотя мы точно не сможем заплатить настоящую цену, все равно фактически
Зандер кивнул.
— Да, это ты красиво сказал — про расплату. Но если я стою перед выбором: получить десять тысяч книг по сходной цене или же отдать кого-то в руки правосудия — не исключено, что заслуженно, — мое решение будет в пользу десяти тысяч книг. Кольберг все равно рано или поздно умрет, возможно, в покое и довольстве, а может быть, в нищете и забвении. Но у книг всегда есть шанс сохраниться. Вот адрес. А это интервью, которое пару месяцев назад «Нерон» взял у злейшего критика Кольберга. Прочитай, у тебя хотя бы появится общее представление о человеке, с которым тебе предстоит иметь дело.
Документ 4
Система Кольберга. Беседа с историком Кристофом Линденбаумом, приват-доцентом (Dr. phil. habil.) Боннского университета
Пришли два редактора журнала «Нерон», один из раздела «Политика», другой из раздела «Культура». Беседа происходит на частной квартире Линденбаума в Обервинтере. Дом, бунгало в стиле 60-х годов XX века, выходит задним крыльцом к Рейну. Слышно, как с мерным стуком движка мимо идут большие баржи и прогулочные теплоходы рейнского речного пароходства «Кёльн-Дюссельдорф», компании, которая целой и невредимой прошла сквозь все политические и общественные перипетии и дожила до наших дней.
«НЕРОН»:Вы очарованы им или, следуя известному правилу, никогда не упускаете из виду образ вашего врага?
Линденбаум: Что до меня, то ни о какой очарованности и речи быть не может.
«НЕРОН»:Но мы видим в ваших работах совсем другое. Разрешите, я процитирую: «Никто не может избежать того жуткого состояния тревоги, в которое погружается человек, читающий фразы Кольберга».
Линденбаум: Я ведь здесь его не хвалю, это нельзя понимать как похвалу.
«НЕРОН»:Конечно. Но ваше восхищение им в этих строках чувствуется.
Линденбаум: Мы вполне имеем право ожидать, что ученый, много лет изучающий свой предмет, очарован им, не так ли? Хотя это бывает, к сожалению, слишком редко. Большинство исследователей уже на раннем этапе находят свою маленькую делянку и на протяжении десятилетий окучивают и удобряют ее изо всех сил.
«НЕРОН»:С Кольбергом у вас именно такой случай?
Линденбаум: Только на первый взгляд. Мною руководит другое.
«НЕРОН»:И что же?
Линденбаум: Вражда.
«НЕРОН»:А какие причины? Личные? Профессиональные?
Линденбаум: Если вы подразумеваете, что он вставлял мне палки в колеса — нет, такого не было. Я историк, Кольберг — юрист-государственник и специалист по конституционному праву. Так что наши интересы не пересекались. Личные мотивы? Но я никогда с ним не встречался. Да и не стремлюсь к этому.
«НЕРОН»:Что же тогда породило враждебные чувства?
Линденбаум: То, чем все восхищаются, и я в том числе, — его стиль. И функция этого стиля. А также функция этого человека в государственном механизме.
«НЕРОН»:Давайте с этого и начнем. Как бы вы все это описали?
Линденбаум: Такие системы, как хунта, имеют обычно своего главного идеолога, который из различных лоскутков кроит официальное учение. В основном это вполне безобидные болтуны — хорошо, «безобидные» здесь не самое удачное слово. Итак, болтуны, перекормившие свои мозги теорией и одержимые какой-нибудь идеей фикс. Как правило, сказать им особенно нечего, зато должность они занимают солидную. Кольберг действовал совершенно по-другому. Его главное оружие — это его стиль.
«НЕРОН»:А именно? Мы целиком обратились в слух.
Линденбаум: Он, бесспорно, из тех, кто блестяще владеет пером. Стиль его совершенно не похож на немецкий, он скорее латинский, то есть четкий, отточенный, лаконичный. Затем этот стиль повсеместно принимают за содержание — что-то вроде «le style, c’est I’homme» [26] , если можно так выразиться, и вот он уже воспринимается как воплощение прозрачности. Другими словами, никто больше не интересуется тем, что, собственно, Кольберг говорит, всех интересует только то, как он говорит.
«НЕРОН»:А что же он говорит, с вашей точки зрения?
Линденбаум: Ничего определенного, в том-то все и дело. Если вы попытаетесь выявить в этих текстах содержание, то поймете, что оно неисчерпаемо и может быть истолковано совершенно по-разному. Рай для герменевтов. Он никогда не высказывается определенно, но всегда — очень решительно. Соответственно, читатели могут толковать его так, как им заблагорассудится. Это делает его, во-первых, пригодным для отстаивания чьих угодно интересов, а сам он становится ценным союзником для кого угодно. Этим и объясняется его карьера.
«НЕРОН»:То есть он — воплощенный оппортунист.
Линденбаум: Возможно, но сам он этого не осознает. Конечно, некоторые из его сочинений — откровенно оппортунистические, прежде всего «Решающий час», написанный сразу после путча. Сейчас он, возможно, пожалел, что это написал. Да и публикация появилась, кажется, в какой-то газете, ведь тогда, в новых условиях, каждый хотел как можно скорее заявить о своей правильной позиции, чтобы обеспечить себе доходы. Другие тоже так поступали.
«НЕРОН»:Но вы ведь так не поступили.
Линденбаум: У меня все равно не было бы никаких шансов, даже если бы я захотел. Я на тот момент уже слишком сильно высунулся. Было ясно, что в университете мне больше не место.
«НЕРОН»:И чем же вы занялись?
Линденбаум:Только не делайте вид, что вы этого не знаете. Ваш журнал известен основательностью в подходе к сбору информации.
«НЕРОН»:Но мы хотели бы услышать об этом из ваших уст. Чтобы наши читатели тоже узнали.
Линденбаум:Я устроился в управление концерна по переработке отходов «Норд» в Ганновере. Конечно, не на руководящую должность. Зарплата была скромной, но в Ганновере и на скромные средства можно очень неплохо жить, если с умом подойти к делу. Там я куковал девять лет. Кроме того, моя совесть была чиста, потому что я не делал ничего дурного, мне не приходилось говорить или писать что-то такое, за что мне потом могло быть стыдно, и к тому же я заботился о чистоте и охранял окружающую среду.
«НЕРОН»:А как вам удалось туда попасть?
Линденбаум:Помог старый школьный друг.
«НЕРОН»:Теперь наши читатели тоже это знают. Значит, вы были во внутренней эмиграции.
Линденбаум:Называйте как хотите.
«НЕРОН»:Спасибо. Давайте вернемся к Кольбергу. Вы сказали, что он, возможно, не осознает себя как оппортуниста.
Линденбаум:Ну нет, так не бывает. Скажу иначе: его бессознательное отчетливо намекало ему, что именно в каждом случае будет для него самым лучшим. Я-то имел в виду нечто другое. Кольберг со всей отчетливостью и решительностью воплощает принцип неопределенности и неясности. Можно было бы сказать также: принцип всего скользкого и неуловимого. Все эти фразы, на первый взгляд острые и отточенные, создают в итоге нечто, больше всего напоминающее картинку-загадку. И оттого, как ты ее повернешь, зависит ее использование в собственных интересах. Таким образом, Кольберг был прекрасно совместим с хунтой, точно так же, как и с прежними правителями; не исключено, что и с будущей властью он легко нашел бы общий язык.
«НЕРОН»:То есть классический оппортунист.
Линденбаум:Нет. Классический обманщик, и сам этого не осознает. Он просто хочет блистать, и все, и чтобы голова шла кругом от собственного блеска. Скажу еще точнее: этот блеск увлекает его, и тогда он уже сам толком не знает, что говорит. Ведь болтливость может облекаться в очень добротную стилистическую форму. Такой тип интеллектуала существовал всегда.
«НЕРОН»:А как вы можете оценить его с точки зрения морали?
Линденбаум:Оценке с точки зрения морали этот тип совершенно не поддается. Он всегда опирается на ту точку зрения, что от креативного мышления нельзя требовать однозначности — и это правда — и что он не может нести ответственность за практические выводы, которые делают из его высказываний другие. Категория морали здесь неприменима.
«НЕРОН»:Значит, вы считаете, что он вскоре снова обретет вес и получит обратно свою кафедру?
Линденбаум:О последнем ничего сказать не могу. Сейчас ходят интенсивные слухи о судебном процессе. А юридическую сторону дела я знаю слишком мало.
«НЕРОН»:Ну а у вас какие перспективы? Вы-то получите в будущем кафедру?
Линденбаум:Без комментариев.
«НЕРОН»:Господин доктор Линденбаум, мы благодарим вас за интервью.
26
«Стиль — это человек» ( фр.) — слова из речи французского естествоиспытателя Жоржа Луи Леклерка Бюффона (1707–1788) 25 августа 1763 г. при избрании его в члены Французской академии.
6
Утром после полубессонной ночи, принесшей мне знакомство с Элинор, я поехал к профессору Кольбергу в южную часть города. Впервые после приезда я покинул территорию. Мы еще раз все хорошенько обсудили с Зандером в библиотеке, и я направился к выходу. Было без нескольких минут десять. Проходя мимо «Алисы в Стране чудес», я увидел Элинор, она снова стояла в дверях. Я едва удержался от глупой фразы:
— Неужели это опять вы?
— Куда путь держим? — спросила она.
— Книги еду отбирать да торговаться. Ну а ты? Перерыв?
— Да, причем большой. Решила проблемку. Можно наконец поспать.
— Поздравляю, — сказал я. — Ночью решила?
— Утром сегодня, около семи, — сказала Элинор и устало улыбнулась, — вдруг дошло. Успеха в книжном деле!
Вообще-то Зандер мог дать мне свою машину, но накануне выяснилось, что она не заводится. Автосервиса у нас на территории пока не было. Анархистам их таратайка сегодня была нужна, а больше Зандер никого не удосужился попросить, хотя определенно нашелся бы кто-нибудь, кто мог дать нам свою машину.
Меня-то это вполне устраивало, я предпочитал неторопливо проехаться на юг столицы, глядя по сторонам, а не сидеть за рулем. Когда я в сентябре приехал из Аахена, меня доставило на территорию частное такси. Сейчас частных такси уже нет, поэтому стоит кратко пояснить, о чем идет речь. В первые годы после свержения Генерала в крупных городах возле вокзалов, в аэропортах и на больших площадях стояли машины, на которых не было опознавательных знаков такси, но по определенным приметам их легко было опознать. Они создавали конкуренцию официальным таксомоторным паркам, а клиентов возили по цене, которая составляла меньше половины обычной. Официальная служба такси и так называемые силы правопорядка долго не знали, как справиться с этим нелегальным извозом, потому что никто не мог запретить водителю посадить пассажира в свою личную машину: он вез друга, хорошего знакомого, и все тут. Деньги? Какие деньги? Помилуйте, я с друзей денег брать не собираюсь! В таких машинах, само собой, и счетчиков-то никаких не было, о цене договаривались перед поездкой. Бывалому пассажиру тарифы были известны.
Вся эта сеть была на удивление хорошо организована, а большая часть выручки поступала в центральный офис где-то к югу от Гамбурга. Люди, пользовавшиеся частным такси, вроде меня, ничего не знали тогда про сеть, и даже водители были, как правило, просто люди, искавшие работу и нашедшие ее здесь. Лишь позже выяснилось, что всю эту систему дергали за ниточки бывшие сторонники и деятели хунты, подобно некоторым предприятиям в других сферах. Барыши по большей части тратили на закупку оружия, как стало известно позже, ведь свергнутый режим сдаваться не собирался. Никто не знал, жив ли Генерал и где он может скрываться.
Возможно, многие люди уже забыли о событиях тех дней, а молодежь, конечно, об этом никогда и не знала. В первые годы после свержения Генерала было сформировано временное правительство, состоявшее из людей, не запятнанных сотрудничеством с хунтой, и из деятелей сопротивления, которые работали плечом к плечу с Интернациональными миротворческими бригадами. За ними, как известно, стояла Интернациональная комиссия, именно она в первые несколько лет играла роль параллельного правительства страны, а кое-кто говорил, что это и была собственно центральная власть. Существовали также безвластные пространства, которые официальные силы долгое время не могли поставить под свой контроль. Наша руинная территория была именно таковой, и по сути дела восемьдесят процентов населения так или иначе жили в безвластных пространствах. Поскольку никому не было точно известно, кто управляет страной, каждый был вынужден управлять своей жизнью самостоятельно.
До автобусной остановки я шел довольно долго. Регулярное автобусное движение в столице налажено было два года назад, а вот линии метро были запущены далеко не все. Люди до сих пор опасались, что там, под землей, живут горстки отчаянных приспешников Генерала, которые только и ждут, чтобы на них напасть. Впрочем, большинство населения считало эти слухи детскими сказочками, однако страхи и слухи были столь же характерными симптомами тех лет, как надежда и счастье жить по-новому.
Автобусы снова стали желтыми, в отличие от времен хунты, когда все они были серо-зелеными. В те годы серо-зеленый цвет абсолютно доминировал. Я сел в 1119-й и сразу прошел наверх, на крышу, где почти никого не было, только в глубине салона ютилась влюбленная парочка — обоим лет по шестнадцать-семнадцать. Внизу народу тоже было негусто. Я смотрел в окно и поражался тому, насколько пуст город. Причем, если верить газетам, со времени окончания боев сюда вернулись сотни тысяч человек. Только сейчас я начал осознавать, насколько сильны были разрушения и как долго город будут восстанавливать, в отличие от старых западных земель. Частенько люди на улице стояли кучками, переговариваясь, или вместе уходили куда-то в подворотни. Их жесты и поведение будили воспоминания о прошлом, и не было никакого сомнения в том, что черный рынок до сих пор играет здесь значительную роль.