Новый центр
Шрифт:
Мы поднялись на второй этаж, разделенный на три помещения: кабинет Кольберга, гостиная, спальня Кольберга, повсюду полно книг. Была здесь и маленькая ванная, большая находилась внизу. Кольберг пытался объяснить мне систему расстановки, а я замирал то перед одной, то перед другой книгой. Внезапно меня охватило неодолимое желание как можно скорее избавиться от этого сочувствующего только себе самому и одержимого только собой человека — и я кивал в ответ на его слова, не задавая никаких вопросов. У меня в голове созрела фраза, которая так и просилась на язык, и я сжал губы, чтобы она ненароком не вылетела наружу. Человек, который бросает в беде столь грандиозную библиотеку, как ваша, — должно быть, очень плохой человек, вот что я хотел сказать. Эта
— Господин профессор, — произнес я нарочито деловым тоном, — мы должны еще решить, как и когда будут вывезены книги.
Кольберг кивнул, прервал экскурсию, и мы снова сели за стол на первом этаже. Мы обговорили перевозку, для которой придется брать напрокат машину побольше, чем старая таратайка анархистов, которая не выдержит такого груза.
В тот момент, когда я собрался уходить, в комнату вошла женщина. Совсем не служанка со строгим лицом, какую я представлял себе, стоя перед входной дверью, а молодая особа на высоких каблуках, самое большее лет двадцати пяти, которая обратилась к Кольбергу:
— Я уезжаю, Оливер. Буду часа через три.
Оливер, она сказала «Оливер», не «Оли», не «папа» и не «папуля», так что все мои сомнения развеялись. Кольберг произнес:
— Разрешите представить вам Мариэтту. Мариэтта, это господин Андерс, который заинтересовался нашей библиотекой. Он покупает ее.
Разумеется, я тут же вскочил и подал даме руку. Она была небольшого роста и, конечно, отнюдь не голая. На ней была светлая юбка, красный джемпер из тонкой шерсти, возможно — из кашемира, с вырезом декольте, и сверху черный шерстяной жакет.
— Мариэтта едет в центр, она может вас подбросить, — сообщил Кольберг.
Я отговорился тем, что хотел бы еще прогуляться вдоль озера. В одиночестве, добавил я, чтобы Кольберг не вздумал составить мне компанию. Поблагодарил за предложение, втайне надеясь, что Мариэтта нас немедленно покинет, а то я глаз от нее отвести не мог.
Она действительно тут же ушла, и Кольберг чуть заметно улыбнулся мне, но с безмолвным триумфом во взоре. Он определенно заметил мое возбужденное состояние, да и от Мариэтты оно не укрылось. За окном из гаража выехала маленькая английская спортивная машина темно-зеленого цвета. Я все еще стоял, потом, сделав над собой усилие, подал Кольбергу руку. Он нехотя встал, лицо его вдруг опало и постарело. Кольберг проводил меня до дверей.
— Я позвоню, как только уточню день вывоза книг, — сказал я.
— Поторопитесь. Я хочу уехать отсюда самое позднее недели через две.
В его голосе зазвучал страх.
Вот оно, озеро! В Аахене я тосковал без воды. Мне потребовалось два года, чтобы это понять. Там не было ни реки, ни озера, о море, разумеется, и говорить нечего. Правда, моя страсть к морю с годами поутихла. Надоела эта всеобъемлющая бесконечность, это утомительное вечное возвращение волн! Чем старше я становился (интересно, можно так говорить о себе в тридцать пять лет?), тем милее мне делались берега рек и озер. Поэтому, когда я увидел из окна, что дом Кольберга стоит на берегу озера, я сразу решил после совершения сделки — которая, собственно, прошла без торга — прогуляться по берегу. Так что остался я вовсе не потому, что хотел избежать поездки в спортивной машине с соблазнительной женщиной.
Было раннее послеобеденное время, и небо несколько прояснилось. Озеро утратило серый аспидный цвет, оно стало светлее, прозрачнее. Бледное солнце, то и дело пробивавшееся через рваные облака, бросало на воду сияющие блики.
Я был единственным, кто шел по берегу в этот час. Людям, живущим у озера, оно, видимо, было нужно только как панорама в окне. Они знали, что озеро у них есть, им не надо было никуда за ним ходить. Если бы я здесь жил, думалось мне, я бы каждый день выходил на берег и как минимум полчаса сидел здесь. Сидел бы, как дзен-буддийские монахи, но с гораздо большими удобствами. У меня было бы на озере свое привычное место. Каждый день я провожал бы проплывающее мимо утиное семейство. Потом уходил бы в дом завтракать.
Внезапно с противоположного берега с диким воем стартовала моторка. Она начала нарезать зигзаги по глади озера и быстро исчезла. Я попытался восстановить в душе прежнее состояние умиротворения. Это мне не удалось, и тогда я направился к автобусной остановке, мимо домов, застывших в послеобеденной дреме. Я думал о Кольберге и о той смеси восхищения и отвращения, которую ощущал в его присутствии. Теперь я хотел уехать отсюда как можно скорее, но пришлось ждать минут двадцать, пока не пришел автобус и не увез меня в центр.
Я вышел раньше, чтобы немного прогуляться: это поможет развеять осадок от общения с Кольбергом — так мне казалось. В сердце города, подумал я, наверняка сильнее ощущается жизнь, какая-то радость нового, окрыляющая жизненная сила. Однако я уже четверть часа шел по улицам, обходными путями подбираясь к нашей территории, но так и не встретил ни одного смеющегося человека. Сплошь напряженные, унылые, безрадостные лица. Бросалось в глаза, что люди передвигаются в основном крадучись, словно тайком. Одни шли, опустив голову, другие то и дело оглядывались. А ведь режим рухнул четыре года назад. Лишь кое-где на площадях или у пересечения улиц я замечал кучки людей, в основном двадцатилетних или, наоборот, пятидесятилетних, которые держались вместе, пили пиво и о чем-то разговаривали. Некоторые из них были частью черного рынка: боязливых, вновь пришедших клиентов быстро препровождали в соседний переулок, а через минуту все вместе возвращались назад и быстро расходились в разные стороны. Остальные же, наоборот, слонялись без дела. Многим было лет шестнадцать-семнадцать, когда Генерал сбежал. Они выросли на ценностях хунты и теперь находились в своеобразном вакууме, когда никто толком не знал, кто, где и что должен говорить и делать. Люди постарше, которых жизнь уже кое-чему научила, возможно, способны были оценить этот внезапный вакуум, но у молодежи он вызывал чувство опьянения и неустойчивости.
Того освобождения, которого я искал, мне здесь явно было не найти и побродить в свое удовольствие тоже не получалось. Поэтому я перестал пробираться окольными путями и решил кратчайшим путем дойти до дома — быстрым шагом это должно было занять полчаса. Я впервые после приезда покинул нашу территорию на целых полдня и уже начинал скучать по ней.
Не успел я двинуться напрямик, как заметил впереди, в пятидесяти метрах от меня, возлюбленную Кольберга, которая быстрым шагом пересекла улицу и исчезла за большими воротами. Ошибки быть не могло, я хорошо ее рассмотрел. Я ускорил шаг и увидел за поворотом ее зеленую спортивную машину. Подойдя к воротам, прочитал на вывеске: «Арена. Клуб и салон».
Я вспомнил, что уже читал что-то об этом клубе. Он открылся в последние годы существования хунты, и, кажется, где-то написано было о его «своеобразной концепции», но уже не мог вспомнить, что имелось в виду. Меня слегка удивило странное время суток, когда Мариэтта туда отправилась, ведь, собственно говоря, жизнь в клубах начиналась незадолго до полуночи, а часто — еще и позже. Но когда я проходил по двору, через дверь и вправду слышна стала музыка, электронные ритмы, не резкие, а скорее парящие и почти угасающие, а потом снова усиливающиеся, тот самый стиль с совершенно особым оттенком звучания и своеобразным ритмом, который появился пару лет назад и стал известен под названием «Суши Транс». Я немного постоял перед дверью, затем нажал на ручку и вошел.