О душах живых и мертвых
Шрифт:
– Ты плохо знаешь Лермонтова, – спокойно объяснил Мартынов, хотя заметно было, что рассуждения корнета начинают его раздражать. – С Лермонтовым не может быть никакого примирения… Если я до сих пор терпел, то – сам можешь убедиться – мое терпение он использовал для новой своей назойливости. Но всему приходит конец. Я лучше тебя знаю: примирение он сочтет малодушием с моей стороны и сделает поводом для новых нападок. Нет, примирение исключено. Советую тебе к этому не возвращаться. А условия дуэли, которых я потребую, покажут этому шутнику, что я шутить не намерен…
Николай Соломонович вздохнул с облегчением, когда
А дело уже шло своим чередом. Секунданты совещались. Корнет Глебов и князь Васильчиков, избранные Мартыновым, Столыпин и князь Трубецкой, уполномоченные Лермонтовым, оказались в нелегком положении. Все было нелепо в этой неожиданно вспыхнувшей истории. Из присутствовавших на вечеринке у Верзилиных никто не заметил столкновения. Никто не знал подлинных слов Лермонтова, приведших к дуэли. Никто не знал сущности разговора, состоявшегося между противниками после ухода от Верзилиных.
Мартынов твердил одно:
– Я оскорблен не шутками господина Лермонтова, ибо они не задевали моей чести, а отказом прекратить эти шутки.
Лермонтов, приняв вызов, заявил, что он предоставляет секундантам полную свободу действий и готов принять любые условия. Едва уладив вопрос о секундантах, поэт ускакал на своем Черкесе.
Секунданты совещались. Они не могли не понимать, что ссора, после которой прозвучало роковое слово «удовлетворение», перестает быть пустяковой. А позиция, занятая Мартыновым, была, очевидно, уязвима: если шутки Лермонтова, как он сам говорил, не были оскорбительны для его чести, то и отказ прекратить эти шутки также не мог оскорбить честь Мартынова. Но как ни слабы были доводы Николая Соломоновича, они являлись для него единственно возможными. Признай он шутки Лермонтова оскорбительными для своей чести, каждый секундант мог бы спросить: почему же он терпел эти оскорбления так долго? Стало быть, либо шутки действительно никак не затрагивали чести отставного майора Мартынова, либо, столь долго мирившись с ними, он, безусловно, потерял право на удовлетворение.
Короче говоря, Мартынов противоречил сам себе. Но не мог же он объяснить, что замышляет выстрел, эхо которого должно докатиться до Зимнего дворца! Если же поручик Лермонтов, столь превозносимый почитателями, станет участником банальной офицерской стычки, тем лучше окажется задуманная ловушка.
Секунданты все еще совещались. На них легла огромная ответственность. Они отвечали собственной честью за правильное проведение поединка.
Существовали специальные дуэльные кодексы, которые строго регламентировали каждый шаг участников дуэли. Правда, во всех просвещенных государствах поединок приравнивался законом к уголовному преступлению. Но в тех же самых государствах беспрепятственно выходили в свет дуэльные кодексы, в которых восхвалялись и утверждались «рыцарские» обычаи дуэли.
При всем разнообразии в подробностях дуэльные кодексы сходились в одном: секундантам разрешалось участвовать в поединке не иначе, как установив достаточную причину, то есть наличие безусловного оскорбления чести. Установив самое оскорбление и его степень, секунданты обязаны были решить, соответствуют ли выдвинутые противниками условия дуэли тяжести нанесенного оскорбления.
Как правило, например, при дуэли на пистолетах каждому противницу предоставлялось право только на один выстрел.
Об этом говорилось в знаменитом дуэльном кодексе графа Шатонильяра, выпущенном недавно во Франции и торжественно скрепленном подписями представителей самых знатных фамилий. Об этом говорилось решительно во всех прочих кодексах. Разумеется, с дуэльными обычаями были хорошо знакомы светские молодые люди – и Алексей Аркадьевич Столыпин, и князь Александр Илларионович Васильчиков, и другие участники.
Глебов передал вызов Лермонтову четырнадцатого июля, ранним утром. С того часа у секундантов не было ни минуты покоя. В спешке получилось как-то так, что Мартынов без возражений присвоил себе право оскорбленного, а следовательно, и право на то, чтобы продиктовать условия поединка.
И Николай Соломонович продиктовал:
– Стреляться до трех раз, с кратчайшего расстояния, с барьером в десять шагов, из дальнобойных пистолетов!
После сообщения Глебова он знал, что ничем не рискует. Плевать ему на дуэльные обычаи!
Может быть, растерявшимся секундантам показалось даже, что Мартынов готов рисковать головой. Может быть, корнет Глебов совсем забыл о словах Лермонтова, брошенных мимоходом в ответ на вызов. Может быть, в суматохе никому в голову не пришло сопоставить требования Мартынова с дуэльными обычаями. Иначе немедленно выяснилось бы – более тяжелых условий не знает история дуэли. Такие условия допускаются только тогда, когда нанесено оскорбление действием или такое, которое может быть приравнено к оскорблению действием.
В дуэльной практике существовало еще одно безусловное требование: если условия боя, выдвинутые оскорбленным, не соответствуют тяжести нанесенного ему оскорбления, то секунданты не только могут, но и обязаны отказаться от участия в подобной дуэли.
Ни один из секундантов, ни те, кто был избран Мартыновым, ни те, кому доверился поэт, не отказался. Они не составили ни одного протокола своих совещаний. Единственное решение, к которому они пришли, заключалось в том, чтобы предложить Лермонтову немедленно уехать в Железноводск. Предполагалось, что в это время удастся воздействовать на Мартынова.
Поэт уехал. День, начавшийся с вызова, близился к концу. Ни на какие уступки Мартынов не шел. Секунданты во всем ему подчинились.
– Ну, что нового? – спросил Николай Соломонович, когда Глебов, совершенно усталый, вернулся к ночи домой.
– Решено назначить вашу встречу на завтра. Послали нарочного к Лермонтову.
Мартынов расспросил о подробностях. Вскоре он ушел к себе и наглухо прикрыл дверь.
Глава пятая
На следующий день Лермонтов выехал из Железноводска. Путь его лежал к подножию Машука. Там, неподалеку от Пятигорска, было избрано секундантами место для дуэли.
На полпути он остановился в колонии Каррас. В убогой гостинице, которую держала престарелая немка, поэт расположился обедать.
Здесь судьба послала ему неожиданную встречу. По дороге в Железноводск сюда заехала одна из дальних московских кузин, Катя Быховец, постоянная участница пятигорских увеселений. Несмотря на присутствие тетушки, опекавшей племянницу, обед прошел весело. Михаил Юрьевич развернул перед слушательницей живую летопись курортной жизни. Катя смеялась до слез.
После обеда, когда почтенная тетушка задремала, молодые люди сделали короткую прогулку.