О мире, которого больше нет
Шрифт:
— Где это ведро? — строго спросил начальник.
— Вот оно, ясновельможный пан, — ответил Эвер и принес ведро, красное от краски, которой замазывали окна.
Начальник со смехом показал ведро толпе.
— Крестьяне, это кровь или краска? — спросил он.
— Краска, ясновельможный пан! — сказали крестьяне.
— У кого-нибудь ребенок пропадал, крестьяне? — снова спросил начальник.
— Ни у кого не пропадал, ясновельможный пан! — хором ответили крестьяне.
— Как же тогда могли зарезать ребенка, если все ваши дети живы и здоровы, а, крестьяне? — спросил начальник.
— Не знаем, ясновельможный пан! — испуганно отозвались крестьяне. — Только этот шваб Шмидт сказал, что он своими глазами видел, как евреи зарезали христианское дитя в микве…
Начальник
— Что ты видел, сукин ты сын? Когда ты это видел? Где ты это видел?
Мужик что-то залепетал. Начальник наградил его такой оплеухой, что долговязый покатился кубарем.
— Я с тебя шкуру спущу, сукин ты сын, если правду не скажешь! — загремел начальник.
Немец упал на колени и принялся бить себя кулаками в грудь.
— Выдумал я, ясновельможный пан! — заплакал он. — Не дают они мне работы, эти евреи. Все дают моему брату, а я с голоду помираю.
Начальник выпятил увешанную медалями грудь.
— В Сибирь тебя упеку за то, что народ бунтуешь! — закричал он. — В цепях у меня сгниешь, сукин ты сын!..
Стражники уже приготовили было веревку, чтобы вязать стоящего на коленях немца, но начальник приказал им убрать ее.
— Разложите-ка этого сукина сына и отсчитайте ему дюжину горячих по голой заднице, — приказал он стражникам, — а потом пусть проваливает.
Не успели мы глазом моргнуть, как долговязый мужик уже лежал вверх своим тощим задом перед толпой.
— Езус! — воззвал он по-немецки.
Стражники с оттяжкой прошлись своими ремнями по его костлявому заду, медленно считая удары.
Каждый удар начальник сопровождал порцией нравоучений.
— Так будет с каждым, кто станет бунтовать народ, распространять враки, — грозил он. — Я требую, чтобы в моем уезде был порядок, крестьяне.
С трудом передвигая ноги, пошатываясь, выпоротый шваб побрел домой, в свою клетушку, которую снимал у крестьянина. А начальник посетил бесмедреш и лавки, чтобы проверить, поддерживается ли в местечке чистота. Однако никогда еще Ленчин не был таким чистым, как в тот раз. Мужчины спешно завалили землей мусор под стенами. Женщины перед входной дверью засыпали желтым песком то место, куда они круглый год выливали помои. Эвер-банщик, который заодно был шамесом в бесмедреше, по такому случаю подмел святое место, начистил шестисвечники и протер полой своего халата закопченные стекла керосиновых ламп. Начальник торопился к помещику Христовскому на обед. К тому же реб Иешуа-лесоторговец не отходил от начальника ни на минуту и с улыбкой заглядывал ему в лицо, чтобы тот смягчился и не судил строго. Начальник смягчился.
— Должен быть порядок, — предупредил он, поглаживая свою рыжую бороду.
Он задал только один трудный вопрос. Из расспросов он понял, что в местечке имеется раввин, и он хотел знать, как это могло случиться без того, чтобы власть была поставлена в известность, потому как официально община Ленчина относилась к Сохачеву и находилась в ведении тамошнего раввина.
Мой отец с заложенными за уши пейсами, потому что официально он не был раввином и по закону не имел права носить пейсы и раввинскую одежду [95] , в страхе предстал перед начальником. Ко всему прочему, он не понимал ни слова по-гойски: ни по-русски, ни по-польски. Реб Иешуа-лесоторговец вышел из положения.
95
…не был раввином и по закону не имел права носить пейсы и раввинскую одежду. — В Российской империи евреям, кроме служителей культа, законодательно было запрещено носить традиционную долгополую одежду и пейсы. Однако на евреев Царства Польского эти запреты не распространялись, поэтому отец автора боялся «на всякий случай».
— Мы называем его раввином, потому что он умеет разрешать трудные вопросы, ваше высокородие, — объяснил он рыжебородому начальнику. — Ничего официального он не делает [96] . За этим мы ездим к раввину в Сохачев… Пусть ясновельможный пан не гневается. Мы не можем ездить с каждым своим еврейским вопросом в Сохачев, потому что это далеко, а еда тем временем испортится… [97]
Ясновельможный пан хитро глянул на реб Иешуа-лесоторговца, как бы говоря, что дело тут нечисто, что это еврейский шахер-махер, но он может закрыть на это глаза, если его как следует подмажут.
96
Ничего официального он не делает — то есть не выполняет обязанности казенного раввина: не регистрирует рождения, смерти и браки, не приводит солдат к присяге и т. п.
97
…еда тем временем испортится… — раввин в спорных случаях определяет кошерность продуктов и посуды.
— Твоей еврейской Торе можешь учить, сколько влезет, — сказал он моему отцу, — но ничего официального не делать… За это — накажу. Понял?
Мой отец стоял без шляпы, в одной ермолке и дрожал от страха.
Никогда еще мне не было так стыдно за моего покорного отца. Однако я быстро забыл об этом случае во время веселого Пейсаха, который евреи справляли с особой радостью ввиду благополучного избавления от кровавого навета.
Крестьяне, которые собирались перерезать всех евреев, снова стали торговать с ними, как ни в чем не бывало.
Вскоре настал черед других событий.
На Пурим меламед решает стать ангелом и, бедолага, лишается глаза
Пер. И. Булатовский
Каждый раз, когда кончался «срок», в холамоед праздников Суккес или Пейсах, я горячо надеялся на то, что меня заберут у одного меламеда и отправят к другому, веря, что новый будет лучше старого. И каждый раз я снова обманывался в своих надеждах. Новый был ничуть не лучше. Первые несколько дней очередного «срока» каждый из них был хорош, явно руководствуясь тем принципом, что новая метла должна хорошо мести. Как только эти дни заканчивались, они показывали, что они такое на самом деле.
Нет, нашему местечку не везло на приличных меламедов. Было ли это из-за того, что приличные до такой глуши не добирались, или из-за того, что приличных меламедов вообще не существовало, потому что только растяпы и никудышники, не пригодные ни к чему другому, становились в то время меламедами [98] . Как бы там ни было, мой опыт общения с ними был скверным.
Мой первый меламед, реб Меер, был не в своем уме. Мальчики из хедера это видели и рассказывали своим родителям, но родители не обращали внимания на то, что рассказывали дети, и продолжали доверять воспитание своих сыновей больному человеку.
98
…растяпы и никудышники… становились в то время меламедами. — статус и репутация меламедов, особенно для маленьких мальчиков, были очень низкими, так как преподавать молитвы и Пятикнижие мог почти каждый мужчина, и меламедами часто становились люди, ни в чем не преуспевшие.
Уже по глазам реб Меера, большим, черным и печальным, можно было догадаться о его глубокой, граничащей с безумием меланхолии. Еще больше это безумие проявлялось в поведении меламеда. Он часто разговаривал сам с собой, произнося при этом какие-то странные слова голосом, напоминавшим мяуканье. Посреди учебы он задумывался и долго смотрел перед собой выпученными глазами, будто видел что-то фантастическое, чего не видел никто, а потом разражался диким смехом. К тому же он часто бормотал что-то такое невнятное вроде: