О моя дорогая, моя несравненная леди
Шрифт:
Других поводов для беспокойства у меня сейчас не имелось. О чем может беспокоиться человек, принесший в жертву самое дорогое, что у него есть - свою жизнь?
Что может быть дороже жизни?
– Идут!
Я обернулся к Макару, наблюдавшему за тропой.
– Идут?
– Идут, товарищ майор.
– подтвердил он.
– Точнее - подбираются.
Взяв прибор ночного видения, я осторожно высунулся из-за камня. Да, действительно: на пределе эффективности прибора наблюдалось едва заметное шевеление между неровностями рельефа. Словно крупные камни неторопливо, то ускоряя, то замедляя движения катились вверх по тропе. Чушь какая-то! Разве могут камни катиться вверх?
– Приготовиться!
– негромко сказал я.
Ребята зашевелились, в
Я посмотрел на часы.
Ноль тридцать шесть.
Нормально.
Слегка приподнявшись на локте и не высовываясь, я замер, выжидая.
Внезапно какой-то тихий, но навязчивый звук заставил меня обернуться. Чуть слышное бормотание, перемежавшееся негромким хлопком, доносилось слева.
– Макар! Макар, это ты?
Ответа не последовало, но бормотание усилилось, став многоголосым. Прошло мгновение, и я различил слова...
– Па-па по-да-ри, па-па по-да-ри, па-па по-да-ри мне куклу...
Макар, Иван и еще несколько ребят, словно зациклившись, все громче и громче напевали, разделенный на слога речитатив. Слово "кукла" отмечалось хлопком в ладоши.
С каждой секундой их становилось все больше и больше, а слова и особенно хлопок звучали все громче и громче.
Сперва мне захотелось заткнуть этот хор имени Пятницкого, но мгновение спустя я почувствовал вдруг, что немыслимая громада снежника, нависшая сверху, утратила свою власть надо мной и я уже не чувствую ее ледяного, могильного дыхания...
Бережно опустив приклад автомата на землю, я освободил руки и присоединился к пацанам:
– Па-па по-да-ри, па-па по-да-ри, па-па по-да-ри мне куклу...
...Горы молчали.
Казалось, даже они ошеломлены подобной наглостью.
* *
Кто-то рядом ходил и чего-то бубнил - я не слышал.
Телевизор мне тыкал красавиц в лицо - я ослеп.
И, надеясь на старого друга и горные лыжи,
Я пока пребываю на этой пустынной земле.
– В час двадцать, точно по плану, прямо у нас над головой заревело, загремело, загрохотало и, кажется, весь снег, лежавший на склоне над нами, волнами пошел вниз. Просто картина Васнецова - "Грачи прилетели". Штурмовики расстарались на славу - спустили не меньше трех лавин. Впрочем... я видел только одну. Когда стало ясно, что духам - конец, я попробовал оттянуться назад. Но не успел. Не успел...
Его голос по-прежнему доносился до Кирилла будто бы издалека, словно невнятный, едва различимый шелест волн в гальке, у полосы прибоя...
– Нам удалось уйти лишь из-под основного удара лавины. Он пришелся на караван. Я сильно удивлюсь, если там кто-то выжил. Нет, их похоронило наверняка. В отличие от нас.
Нас придавило уже краешком. Александрова же и раненых и вовсе не задело. Он сразу же принялся искать нас под снегом. А через пару часов к нему присоединился и Тарасов с основными силами батальона. Когда меня откопали, я еще дышал. Иван, пулеметчик наш - тоже. А вот Макар уже нет...
Паша прервался.
– Очнулся я в Кабуле, в госпитале. Смотрю: вроде все не так уж и плохо: руки - ноги на месте, остальное - тоже. Хоть и провалялся под снегом несколько часов, а вроде ничего, вроде отделался. Так, царапины в основном, сильное переохлаждение, несколько локальных очагов обморожения, ну и шок, конечно же. Потом - медицинский борт, снова госпиталь, уже в Союзе, комиссия... свобода, одним словом.
Ладно, вернулся я домой, в Ярославль. Очухался маленько. Стал к гражданке присматриваться: не найдется ли где свободного местечка? А кругом-то - новая жизнь. Кругом-то - перестройка, будь она неладна. Кругом-то все вверх тормашками. Масса проблем, вкупе с
Ладно, думаю, где наша не пропадала! Выкрутимся. Туда сунулся, там попробовал. Сперва на стройку подался. Дело вроде нехитрое - руководить бригадой каменщиков, на первый взгляд, не сложнее чем отделением солдат командовать. Однако есть своя специфика. Не столько в работе, сколько в отношениях. Коли мне среди новобранцев попадался человечек с гнилинкой я его от этого дефекта быстро избавлял. Не мне тебе рассказывать как это делается. Сам наверняка знаешь. А тут... Проблема вроде та же самая, а вот методы, наработанные за годы службы не подходят. Не та система отношений...
– Выгнали?
– Сам ушел. Один раз построил своих жестко, по-военному, второй, третий. Недовольство началось, жалобы пошли: что такое, мол?! Не начальник - тиран натуральный! Устроил тут, понимаешь, репрессии тридцать седьмого года! Тогда именно тридцать седьмой год очень модно было вспоминать по всякому поводу. И без повода тоже. Ну, я недолго думая написал по собственному желанию и ушел. Нешто я себя ломать буду, под каждую сволочь подстраиваясь?!
Ладно, после этого меня батя к себе на завод устроил. Сам-то он инженер, а меня в ВОХР определил. Тоже, вроде, невелика премудрость: либо на проходной стой, с суровым видом похлопывая себя по портупее, либо аналогичным образом цеха обходи, высматривая злобных несунов. Все легко и просто. Даже слишком просто. На заводе-то нашем и в лучшие времена тащить было особо нечего. А как госзаказ пошел на спад, так и вовсе обнищали. Чего уж там караулить-то?! Отсюда - безделье и тоска, а эти болезни чем лучше всего лечатся? Правильно, горькой. Ну и коллектив соответствующий подобрался: такие же вояки как я. Кто в армии раньше служил, кто с флота к нам подался, кого из милиции на пенсию выпихнули. Неделями, бывало, квасили не просыхая, забавляя друг друга историями о славном боевом прошлом. Так вот и... просуществовал год с лишним: сутки отдежурил, сутки пробухал, сутки дома отлежался, опохмелился и... на новый заход. Хочешь верь - хочешь не верь - сам себе противен был.
Паша брезгливо передернул плечами.
– Родители, опять же, пилили без устали. Мать, та все больше плакала: чего это у меня все в жизни так наперекосяк идет? А отец, он у меня фронтовик, про себя все больше говорил. Я, говорил, больше тебя воевал, и товарищей, не в пример больше тебя похоронил, но, домой-то вернувшись не водку жрать начал, а работать! И за себя самого и за всех тех кого похоронил! Чего ж ты-то такой беспутный?! А что мне ему ответить? Что дело не в тех кого я похоронил, а в том, что сам я словно умер! Что живу я с ощущением, словно жизнь моя, настоящая жизнь с горестями и радостями, победами и поражениями, закончилась в том бою, на той тропе. А после него, после того как меня из армии списали я и не живу вовсе, а просто существую. Доживаю, что ли. Ведь прежде-то, когда я служил, и в Афгане и до него, я ж себя всегда человеком чувствовал! Пускай маленьким, но нужным винтиком большой и серьезной машины, защитником своей Родины. Я ж в своих собственных глазах на одном уровне с отцом стоял! Я, как и он, настоящее дело делал, собой был готов пожертвовать ради него, не ломался и не сгибался. А теперь что? Мне еще и сорока нет, а я уже никому не нужен, списан, предоставлен сам себе.
Словом, Кирюша, хоть и прошло больше десяти лет, те времена я без содрогания и сейчас вспоминать не могу. Засосало меня как в трясину. Чуть не сгинул.
Спасибо брату двоюродному. Вытащил меня Шурик. Считай, в последний момент спас.
Это как раз самое начало девяностых было. Тогда люди, тем или иным образом сорвавшие хороший куш не желали уже на "Жигулях" да "Волгах" кататься. А иномарки у нас еще, считай, официально и не продавались. Ну, было бы удивительно если бы при таком-то вот раскладе не сложился бы серый рынок.