ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 2 (Русское советское искусство)
Шрифт:
ЧЕГО МЫ ЖДЕМ ОТ ХУДОЖНИКА БОГОРОДСКОГО
Впервые — «Известия ЦИК». 1931, 13 апреля, № 102 (4309). Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 2, с. 252—253.
Федор Богородский — один из немногих художников–коммунистов, и уже это заставляет нас заботливо следить за развитием его молодого таланта.
Первые полотна Богородского были посвящены социальному типажу, причем его сюжеты брались большей частью из жизни беспризорных. Позднее он расширил объем своих изображений.
Большая меткость, психологическая насыщенность образов, при некоторой законной гиперболизации выразительных черт, показывали, что в этом молодом художнике мы можем иметь одного из тех новых «натуралистов» [275] ,
275
Слово «натуралистов» здесь значит «изучающих натуру».
Встает вопрос: насколько 'художник обогатил за рубежом свой социальный и культурный опыт? В живописных вещах и рисунках, выставленных Богородским, это особенно не сказалось. Богородский сам, путем плакатов, предупредил публику о том, чтобы она не искала у него новой социальной тематики и каких–нибудь живописно–поэтических откровений. Он сам подчеркивает, что он прежде всего учился живописи, рисунку, технике.
<…> Худого нет, что именно на технику налег т. Богородский.
Налег он на нее жадно и всесторонне. Он занялся пейзажами, записывая их акварелью и маслом. Он занялся общими приемами рисунка, общими, подчас фокусными фактурами. Он проявил во всем этом выдающиеся способности, редкое разнообразие. Он очень сильно вырос именно как умелый художник.
Однако это умение не возвышается у него над чисто техническим интересом, и только иногда этот уровень оказывается несколько превышенным. Может быть, удачнейшие достижения Богородского заметны в его больших картинообразных трудовых этюдах («Несущие вино», «Несет камни на голове», отчасти «Гамбургские плотники–коммунисты»). Эти большие композиции сделаны прежде всего для того, чтобы испытать свои силы по части зрительного ритма. Достижение здесь несомненное: мы имеем перед собой известную виртуозность в отношении очень сложных и очень просто охватываемых глазом ритмов. Это как будто этюды, подготовка к большим фрескам. В «Гамбургских плотниках» — озорное, неудержимое веселье, своеобразная дерзость смелых и сильных пролетариев. Некоторые пейзажи сплошь сделаны в порядке этюдов; они превышают иногда чистую технику и показывают свежесть впечатлений, умение передать разнообразную зрительную музыку таких различных объектов, как Берлин и Венеция, Сорренто, Капри и Нижний Новгород.
Богородский обещает нам заняться теперь настоящими советскими картинами и дает некоторое предвкушение своих будущих работ в талантливом наброске картины «Стройка СССР». Будем ждать. Мы рады тому обстоятельству, что он учился технике живописи, но для нас особенно важно, что он будет изображать.
«Что» — это вовсе не просто сюжет, не голая тематика. Это — определенное художественное переживание, которое у живописца выражается как зрительный комплекс, как образ, как видение. Человек, который начал в наше время забывать это «что», перестает быть советским художником. Какую цену будет иметь его техника, если он не знает, как служить при помощи нее самому важному — строительству нового человека и его новой социалистической жизни?!
В этом отношении наш «старый» Богородский, Богородский до Европы, внушал меньше сомнений.
ВЫСТАВКА КАРТИН ЗАСЛУЖЕННОГО ДЕЯТЕЛЯ ИСКУССТВ ПАВЛА КУЗНЕЦОВА
Впервые — в кн.: Выставка картин заслуженного деятеля искусств Павла Кузнецова. М., 1931.
Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 2, с. 254—255.
0 художнике П. В. Кузнецове Луначарский писал и ранее, высоко ценя его творчество. Так, откликаясь на выставку работ Кузнецова 1929 года (она охватила произведения 1925—1929 годов), он отмечал: «Основной чертой, отличающей все эти произведения и придающей им огромную прелесть, яв ляется, кроме необычайного мастерства Кузнецова, помимо всем известного очаровательного своеобразия его манеры, какая–то солнечная жизнерадост ность. Если у Кузнецова когда–то был известный уклон в сказочность, почти в мистику, в изысканность, подчас несколько напряженную, то все
П. В. Кузнецов принадлежит несомненно к числу даровитейших художников старшего поколения нашей живописной семьи.
Основная черта его большого и признанного дарования — это изысканная, волнующая красочность, никогда не подсмотренная прямо у природы, отнюдь не сырая, наоборот, художественно выношенная под сердцем, изысканно прочувствованная. И так же точно, как красочная гамма и красочная композиция Кузнецова поражает и нас, и заграничную публику своей утонченностью и своеобразной гармонией, так и вся линейно–плоскостная, а вместе с тем эмоциональная, идейная композиция его картин отличается самостоятельной закругленностью. Картины Кузнецова в минимальной степени диктуются объектом, который дал толчок к ним. Видимое Кузнецовым перерож дается в его творческом воображении и становится в полном смысле слова организмом. В его картинах нельзя ничего изменить. Все каким–то тонким способом, который часто невозможно определить, кристаллизуется в законченное целое.
С этим своим большим дарованием Кузнецов подходил к всевозможным сюжетам.
Все знают, как великолепно он развернулся на восточных мотивах, воспринимавшихся до сих пор Кузнецовым как огромная тишь, как стародавняя идиллия, как слиянность человека и покоя природы.
От этого аккорда, который тогда взят был Кузнецовым с чистотой и силой великолепной органной музыки, он потом отошел, и можно было бы проследить его на многих путях живописи, известных широкому советскому зрителю. В настоящее время на его выставке [276] обнимающей более 100 номеров, колоссально преобладает над всем строительство. В этом особая значительность выставки.
276
Выставка состоялась в 1931 г. в Музее изобразительных–искусств.
Художник опять на Востоке, в Армении, но Восток–то другой, Армения иная. Все тут строится. Каменистая пустыня, синее небо, гигантский сахарный Арарат, но прежде всего — целое море камней. Когда–то я видел под знойным солнцем Армении такое море камней. Это было море камней разрушенного сначала турками, а затем землетрясением Ленинакана. Теперь это другое море, это камни, которые, как в мифе об Орфее, собираются в города под звуки какой–то музыки. А музыка эта — трудовая воля армянского народа, устремленная к созданию социализма среди красочной под живописующим огненным солнцем и сухой армянской перспективы.
Город строится из туфа, а туф, легкий и прочный камень, играет всякими цветами — он и синий, и желтый, и коричневый, он то похож на металл, то на гранит, то на мрамор, и, когда море туфовых камней в беспорядке громоздится и около него шныряют лошади и люди в трудовых процессах, — кажется, что это все, шурша блеском и светом, ползет, ползет, как фантастический ледоход, и строится на ваших глазах в улицы огромных домов. Порой Кузнецов захватывает широты пейзажа, целые долины, действительно целый строящийся город, но, согласно основным чертам своего дарования, он кристаллизует всю эту громаду впечатлений и делает ее целостной, как организм, а вместе с тем все краски, оставаясь в общем как бы верными действительности, оказываются переведенными на новый, высший живописный язык и начинают петь. Петь они начинают о радости и аккомпанируют хором своих разноцветных голосов голосу строительства.