Обещание нежности
Шрифт:
Первое, что он увидел сквозь стекло, был он сам, Андрей Сорокин собственной персоной, мирно сидящий за партой на своем обычном месте. Урок шел своим чередом, ничто не нарушало его плавного течения, и разве лишь отстраненное выражение лица Андрея могло бы насторожить стороннего наблюдателя и заставить его предположить, что дело здесь нечисто. Но не было в классе никаких сторонних наблюдателей: мирно бурчал себе под нос что-то о притоках Волги Николай Пантелеевич, мальчишки, как всегда, перестреливались комочками жеваной бумаги, девочки старательно строчили друг другу записки, а Андрей Сорокин, все так же ссутулившись, сидел за партой, уставясь в пространство невидящим взглядом. И, сообразив вдруг, что там сейчас находится только его тело, а сам он, его сознание и душа, здесь, в коридоре, Андрей в испуге закричал, почувствовал резкую боль в левой стороне груди — и перестал видеть и осязать все происходящее.
История внезапного обморока старшеклассника прямо во время урока наделала в школе много шума. Потом Андрею рассказывали, как все это выглядело со стороны: внезапный вскрик, рука, схватившаяся за левую сторону груди, и падение прямо к ногам мирно прогуливавшегося между рядами учителя. Сначала кто-то из одноклассников даже прыснул, решив, что Сорокин решил таким странным образом приколоться, но Николай Пантелеевич, поправляя сползающие на нос очки, уже бежал прочь из класса, и спустя минуту вокруг Андрея стояло плотное кольцо растерянно перешептывавшихся ребят, которые расступились только перед школьным врачом Зинаидой Павловной.
— Ну что же ты, миленький? — хлопала она, по щекам бледного и неподвижного Андрея. — Что с тобой? Отзовись!
— Может быть, «Скорую» вызвать? — тихо спрашивал кто-то, а наиболее впечатлительные девочки уже начали хлюпать носом, прижимаясь друг к дружке и стараясь держаться подальше от «трупа».
— Не надо, — раздраженно отозвалась Зинаида Павловна, сунув под нос мальчишке нашатырный спирт. — Он сейчас придет в себя.
Эти слова Андрей уже услышал: резкий запах нашатыря вполз в его ноздри, сознание прояснилось, и размытые тени вокруг него внезапно приобрели очертания знакомых фигур учителей и одноклассников.
— Очнулся, миленький? — сердобольно проговорила врач. — Ну, вставай, поднимайся. Раньше-то с тобой такое бывало?
Но Андрей смог только молча отрицательно покачать головой.
С уроков был отозван Павлик, которому было поручено проводить брата домой и строго-настрого проследить за тем, чтобы тот сегодня до вечера пролежал в постели. «Уроков можешь на завтра не делать, — великодушно разрешила Андрею классная руководительница. — Если утром будешь чувствовать себя хорошо, приходи в школу. Но вообще-то Зинаида Павловна сказала, что тебя надо бы показать хорошему невропатологу…»
Мчась вприпрыжку за старшим братом, который уходил со школьного двора, как всегда, крупными и решительными шагами, и в испуге тараща свои глазенки, Павлик надоедливо допытывался у Андрея о подробностях невиданного происшествия:
— А что ты почувствовал, Андрейка, когда на пол грохался? Слабость, да?
— Ничего не почувствовал. Отключился, и все, — сквозь зубы, куда холоднее обычного, отвечал брат. Сейчас ему не хотелось разговаривать как никогда прежде. Он должен был все обдумать.
— А что чувствуешь, когда просто отключаешься? — не унимался братишка. — Что, свет меркнет в глазах? Или голова болит? Или просто — пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой… — И он дурашливо запрыгал по тротуару.
Андрей молчал. Если бы он сам мог объяснить себе, что он почувствовал в этот миг!.. И, дойдя наконец до дома, усадив непоседливого Павлика за уроки в их общей комнате, он скрылся на кухне, уселся на подоконнике и спрятался за яркой клетчатой занавеской.
Он не знал, от кого сейчас прятался, и все же испытывал непреодолимую потребность забиться в норку от чужих глаз, от чужих расспросов. А ведь дома, можно считать, не было никого: родители на работе, а брат, кажется, наконец-то угомонился. Да, дети быстро забывают обо всем, переключаются на новые впечатления, с привычной рассеянной нежностью подумал он о Павлике. И впервые осознал, насколько явно он привык думать о нем как о ребенке, а о себе — как о взрослом. Себя-то он никогда в жизни не чувствовал маленьким.
Так что же случилось сегодня в школе? Ему не хотелось быть в классе. Очень, очень не хотелось. Ему казалось глупым и несправедливым тратить время на то, что он и так давно знал, — ведь все, что рассказывает Николай Пантелеевич, прочитано и усвоено Андреем давно, так же как и сведения, по прочим школьным предметам. И если он не демонстрирует всегда своих знаний во всеуслышание, так это только потому, что это кажется ему несолидным. Что ж он, учится, чтобы пятерки зарабатывать и всех своей эрудицией поражать?… К тому же он давно привык подчиняться взрослым правилам игры, давно умеет спокойно вести себя, даже когда ему неимоверно скучно. Научился исполнять нелепые требования школьной жизни, играть в ученика, притворяться несведущим… Так что же такое произошло сегодня, если он не смог, не сумел подчиниться разумному, в общем, требованию взрослых и не сумел заставить себя «быть как все»? Что заставило вспыхнуть внутреннюю энергию, что вынудило его скрытые резервы дать знать о себе? Что, что?!
Ответ лежал на поверхности и был, в общем-то, до разочарования легок и незамысловат: он просто не сумел справиться со своими эмоциями. Ему хотелось быть в коридоре, а не в классе, и поскольку сделать это обычным путем не представлялось возможным, он и вышел в коридор необычным.
Теперь Андрей явственно вспомнил, как несложно ему было догадываться о мыслях окружающих людей («Да что там догадываться, просто читать их», — спокойно поправил он сам себя), как непринужденно он справлялся с задачей расположить к себе того или иного человека, если тот был ему интересен, или, напротив, отделаться от зануды и дурака… А теперь вот еще и это. Может быть, он экстрасенс?… Но Андрей тут же брезгливо поморщился от слишком примитивного объяснения собственных возможностей. Экстрасенсорика — это совсем другое, это результат обостренного восприятия чужой энергетики, полученный благодаря длительным и старательным тренировкам. А его дар до сих пор таится в глубинах его психики, он никогда не тренировался и искусственно не развивал его. Его сила непонятна и пока неподвластна ему самому. А между тем с ней надо познакомиться, ее надо узнать поближе и понять, что же с ней делать.
— Андрейка, как ты?! Что случилось, хороший мой? Мама, примчавшаяся с работы после встревожившего ее звонка от школьного врача, не сразу, разумеется, заметила его за оконной занавеской. Откинув назад свои светлые, разметавшиеся от спешки волосы, все еще красивая, с тяжело дышащей после бега грудью, запыхавшаяся и испуганная, она показалась Андрею незнакомкой, впервые появившейся на пороге их дома.
Да что мама, если и самого себя, Андрея Сорокина, он, оказывается, совершенно не знал до сегодняшнего дня!..
Он спокойно слез с подоконника, подошел к матери и обнял ее.
— Все в порядке, мама. Со мной все хорошо. Не надо волноваться.
— Но ваша Зинаида Павловна сказала, тебя надо показать специалистам…
— Ничего не надо, — жестко прервал он ее. — Это был пустяк, обморок. Обещаю тебе, что больше такого не повторится.
И на Наташу глянули давно забытые ею, холодные и очень взрослые, с радужной оболочкой разного цвета глаза Валерия Павловича Платонова.
Ее начальника к этому времени уже не было в живых. И работала она совсем в другой лаборатории. А глаза ее старшего сына, на которых таинственно и странно сказались давние рискованные эксперименты с гормоном роста, затеянные отчаянным авантюристом, — эти самые глаза теперь смотрели на нее, точно не видя, точно устремляясь сквозь нее куда-то вдаль.