Обещание нежности

Рой Олег Юрьевич

Глава 7

Знакомиться с самим собой — так Андрей теперь называл это — он начал на следующий же день. Сидя после уроков в школьной библиотеке, он попытался сосредоточиться на мысли о том, что сейчас делает Павлик и где он может находиться. Совсем нетрудным оказалось оставить свое неподвижное, разом отяжелевшее тело сидеть на месте (он воспринимал сейчас это тело как нечто отдельное от себя), а самому подняться и легким, неслышным шагом выйти из комнаты. На пороге библиотеки он обернулся и удивился тому, каким муляжным, неживым, ненастоящим выглядит покинутый им внешний облик. Неужели никто в библиотеке не замечает, что там, за столом, сидит не Андрей, а лишь

его мертвый остов?…

Скользя по знакомым школьным коридорам, он заглянул в Павлушкин класс, сейчас абсолютно пустой, — еще бы, уроки у пятиклассников давно кончились, — пробежался по раздевалкам и буфетным, затормозил на минутку у дверей большой школьной столовой и, убедившись, что брата нет и среди обедающих ребят, направился в физкультурный зал. Мысль об этом зале пришла к нему в голову только что, по какому-то вдохновенному наитию, и оказалась совершенно верной. Разумеется, как он мог забыть! Ведь Павлик — капитан команды класса по волейболу, а через неделю состоятся школьные соревнования.

Его вихрастый братишка, разгоряченный и вспотевший, и в самом деле скакал с мячом вокруг туго натянутой посреди зала сетки. Команда четко выполняла указания своего командира, а рядышком, на упругих матах, примостилась девочка, во все глаза глядевшая на озорного и симпатичного Павлушку. Андрей знал ее, это была Оля Котова, самая преданная подружка его брата, с первого класса сидевшая с ним за одной партой. А потому Андрей совсем не удивился, когда заметил, что сразу после окончания игры его брат первым делом направился к Оле, а та, с деланной небрежностью подергав его за вихрастую челку, сказала:

— Ну, ты сегодня силен!.. Ни дать ни взять — настоящий Пеле.

— Ты с ума сошла! — возмутился Павлик. — Какой я тебе Пеле? Он что, по-твоему, волейболист, что ли?

— А мне все равно, — улыбнулась Оля, подмигивая другу. — Ты же знаешь, я в спорте не разбираюсь, мое дело — это музыка и танцы. А из спортсменов я знаю только Пеле, Третьяка и Карпова… Одного из них мне всегда хватает, чтобы сделать мальчишкам комплимент. И обычно этот комплимент всем нравится. Вот ты, например, — если не хочешь быть Пеле, ладно, так и быть, будешь Карповым!

И оба они засмеялись, глядя друг на друга веселыми, чуточку влюбленными глазами.

Андрей тоже засмеялся было и тут же испуганно прикрыл рот ладонью, опасаясь, как бы кто-нибудь его не услышал. Хотя, наверное, это попросту невозможно: от его голоса наверняка осталась только тень, так же как и от тела, сидящего сейчас в библиотеке… Но вечером он, конечно, не удержался, чтобы небрежно не спросить братишку:

— И как сегодня твоя тренировка?

— Нормально, — бросил Павлик, поглощая в огромных количествах приготовленный мамой ужин. Уткнувшись взглядом в какую-то очередную приключенческую книжку, он с трудом воспринимал любые внешние раздражители и сам знал об этом, но от привычки читать за столом его не смог отучить никто из домашних.

— Пеле, одним словом, — вздохнул старший брат и прямо, в упор посмотрел на Павлика, ожидая его реакции.

— Угу, Пеле, — с пренебрежением кивнул тот, все так же не отрываясь от книги. — Меня и Олька сегодня так назвала. Что она, что ты — оба в спорте полные недотепы!

Андрей не выдержал и засмеялся. Да, номер не прошел, удивить братишку не удалось. Ну ничего, когда-нибудь тот еще поразится его умениям!

В следующий раз он мысленно перемещался в пространстве большого универмага, оставив «себя» стоять рядом с одним из прилавков, а сознанием смело заглядывая во все помещения вплоть до кабинета директора. Потом Андрей «гулял» по кинотеатру, куда пришел вместе с Павликом; по маминому институту, привезя по ее просьбе какой-то забытый документ; по знакомым московским улицам, пока «телесный» Андрей Сорокин мирно отдыхал на какой-нибудь лавочке… Дни летели за днями, и скоро он уже не представлял себе жизни без этого тайного, загадочного «порока». И хотя радость и чувство незримой опасности, ощущение, будто он заглядывает куда-то за край бытия, приносили ему любые мысленные перемещения в пространстве, все же больше всего ему нравилось бродить тайком по собственному дому.

Он делал это обычно вечерами, когда брат давно посапывал в постели, а родители курили на кухне на сон грядущий. И однажды такая прогулка стала поворотной в его экспериментах над самим собой.

В тот вечер Андрей из озорства примостился поближе к отцу, сидевшему за кухонным столом, и принялся тайно подшучивать над ним, то незаметно отодвигая в сторону зажигалку, которую тот потом никак не мог нащупать на прежнем месте в неверном свете маленького кухонного ночника, то еле слышно прикасаясь сзади к его волосам, то осторожно двигая ногой под столом пустую табуретку. Отец каждый раз вздрагивал, оборачивался, изумленно вертел в руках зажигалку, подозрительно поглядывал на жену, домывавшую после ужина посуду, и мрачнел, мрачнел, мрачнел… К слову сказать, Андрей никогда таким образом не дразнил мать; он не хотел, чтобы именно она заподозрила хоть какую-нибудь перемену в жизни старшего сына, и был уверен, что она до сих пор остается в полном неведении по поводу всего, что происходит в его судьбе. А потому для него было откровением, когда тот разговор на кухне начала именно мать.

— Ты заметил, Максим, что с мальчиком что-то происходит? — осторожно спросила она, вытирая руки и присаживаясь за стол напротив мужа. Кстати, Наташа никогда не называла в разговорах с Максимом старшего сына «нашим мальчиком» — может быть, ее удерживала от этого природная честность, а может быть, и бессознательное суеверие. И Максим всегда понимал, о каком именно «мальчике» — старшем или младшем — идет речь в каждом конкретном случае.

— Нет, — сухо ответил он, и в этот раз мгновенно догадавшись, что речь об Андрее. — А что с ним такое? Что случилось?

— Случиться как будто бы и ничего не случилось, — задумчиво протянула мать. — Главное, что обмороки больше не повторялись, и чувствует он себя хорошо. Но знаешь, он стал каким-то… немного чужим, что ли. Я иногда просто не узнаю его. Будто у него в душе — ну, изменилось, сломалось что-то, будто он переродился и стал совсем другим.

— Он всегда был «другим», если ты имеешь в виду его отличие от тебя или меня. И от всех иных, нормальных детей тоже.

— Что ты имеешь в виду? — вспыхнула Наташа, как всегда пугаясь, что муж произнесет что-нибудь непоправимое, чего она потом никогда не сумеет простить ни ему, ни себе.

— Да ничего особенного. Кроме того, конечно, что он как был со странностями, так и остался. Чему ж ты удивляешься?

— Господи, и почему ты всегда так несправедлив к нему? — вспылила мать, и Андрей, незримо присутствовавший при этой сцене, в первый раз искренне пожалел о том, что ему приходится слышать вещи, для его ушей не предназначенные. — Ей-богу, иногда мне кажется, что ты его вообще не любишь, ни капельки.

— Ну, это, положим, не совсем так, — примирительно сказал муж, кладя на ее руку свою широкую ладонь. — Он ведь наш первенец, и я не могу быть совсем равнодушным к нему. Но и не хочу брать греха на душу, не хочу притворяться перед тобой: он мне чужой, Наташка. Не моей он крови. Возможно, он уродился в деда, отца твоего, которого я никогда не знал? А может быть, имеет место какая-нибудь еще более сложная игра генов? Не знаю. Просто иногда мне страшно наблюдать за ним, как вот, знаешь… за инопланетянином каким-то. Ты помнишь, каким он был в раннем детстве? Странным. Весь в себе, всегда молчит, и эта его отстраненная, далекая улыбка… Вот таким я его и запомнил навсегда, таким и воспринимаю.