Обещание нежности
Шрифт:
— Что вы здесь делаете? — Собственный голос показался ему грубым и неуклюжим.
Мелодия оборвалась, голос замолчал. Ночная гостья поднялась и повернулась к нему лицом. Она не была безупречно красива, но в этом лице были и нежность, и теплота, и детское обещание счастья. Правда, оглянувшись на неожиданный окрик, девушка не успела стереть с лица выражение испуга и недовольства неожиданным вторжением в ее одиночество, но, даже будучи нахмуренным, оно все же не показалось бывшему бомжу ни жестким, ни брюзгливым.
— Извините меня, надеюсь, вы не подумали, что я воровка? Я сейчас уйду. Я, видите ли, хотела только… — она запнулась и не стала заканчивать фразу.
В ужасе от того, как был истолкован его вопрос, кляня себя за тупость и неумение разговаривать с людьми, он замахал руками:
— Что вы, что вы! Я совсем не то хотел сказать. — И, видя, что она уже повернулась и сейчас уйдет, упавшим голосом добавил: — Пожалуйста, не уходите. Мне так плохо одному…
Эта жалоба, вырвавшаяся из его груди так неожиданно, так некстати, показалась ему нелепой.
Ведь он ничего не может объяснить ей, кроме того, что когда-то (кажется!), где-то (тоже кажется!) он видел и запомнил ее, однажды говорил с ней и сохранил в памяти звук ее теплого голоса, однажды хотел увидеться с ней вновь — и вот эта встреча свершилась и тут же грозит оборваться… Да разве он вправе лепетать ей все эти невразумительные вещи? Разве хоть один разумный человек способен поверить в то, что ты знаешь его, но не помнишь, когда и где познакомился, и вообще ничего не помнишь — ни о нем, ни о себе?… И боже ты мой, он ведь даже не смеет спросить, как ее зовут, потому что нет на свете имени, которым он мог бы представиться в ответ!
Должно быть, вся эта смесь ужаса, отчаяния и стыда красноречиво выразилась на его лице, потому что девушка остановилась и, с любопытством взглянув на него, внезапно сменила гнев на милость, улыбнувшись простой и участливой улыбкой:
— Помилуйте, что с вами? Вы что, боитесь меня? Пожалуйста, не дрожите же так. Я не уйду, если вам этого так не хочется.
Бывший бомж посмотрел на свою протянутую к ней руку и с изумлением обнаружил, что та и в самом деле дрожит. Быстро спрятав ее за спину и недоверчиво взглянув на странную ночную посетительницу, он спросил:
— Вы в самом деле можете остаться? Разве вас никто не ждет?
Она засмеялась и тряхнула волосами. Волосы были длинные, светлые, они вспорхнули над ее головкой, словно облачко, и он зачарованно следил, как они вновь опускаются на ее плечи, струясь и стекая по платью, заново окутывая хозяйку какой-то воздушной пеленой.
— Нет. Меня никто не ждет.
Конечно, она его дразнит. Но пусть, пусть!.. Только бы она не ушла — прямо сейчас, сразу и бесповоротно, как когда-то ушло от него детство и его прошлое.
— Я только сторож здесь, в этом особнячке, — сказал он, почти извиняясь. — Я не хозяин. Но мне хотелось бы пригласить вас к себе выпить чаю. У меня есть фрукты — бананы и яблоки. Вы любите яблоки?… И еще ведь не так поздно, верно?
Она кивнула, и бывший бомж подивился тому, как мгновенно погрустнело, затуманилось ее лицо.
— Я очень люблю яблоки, — прошептала она. — Пригласите меня, пожалуйста. Мне так хотелось бы увидеть ваш дом…
Он широким, галантным жестом распахнул перед ней двери особнячка, и она вошла, ступая легко и невесомо, точно вовсе не касаясь ногами пола, а паря над ним бесплотным видением. Сторож повернулся было в сторону своей служебной комнатки, но она легкими шагами уходила все в глубь и в глубь здания, едва касаясь пальцами дверей в каждую из комнат, точно нежа их ласкательными, трогательными движениями, и что-то еле слышно приговаривая.
— Нам направо! — попытался было остановить он ее, не зная даже, как обратиться по имени к этой странной гостье. Но девушка, увлеченная своими мыслями, не слышала его.
Повнимательней прислушавшись к ее нежному голосу, он разобрал смысл ее негромкой речи, покорно идя за ней и не успевая даже удивляться тому, что слышит.
— Здесь была гостиная, большая и очень уютная, — глухо, монотонно говорила она. — Бабушка любила сидеть здесь у камина и слушать музыку. Она почти никогда не включала по вечерам телевизор — говорила, что это занятие для плебеев, — зато Моцарт звучал в доме постоянно. А вот с Бахом у нее были сложные отношения…
— С Бахом? Почему именно с Бахом? — глупо переспросил ее человек без имени. Можно подумать, все остальное было ему понятно.
— Она называла его величайшим мистификатором и уверяла, что уже слишком стара, чтобы разгадывать его загадки… А здесь — смотри, в этом серванте — еще сохранилось кое-что из старой посуды, — она распахнула очередную дверь. — Мы часто пили в этой комнате чай, и дед называл ее малой столовой.
— Была еще и большая столовая? — Он невольно включился в ее игру, делая вид, будто верит каждому ее слову.
— Конечно. Вот она, — и вновь распахнутая дверь. — Видишь, как поцарапана обивка на этих старых креслах? Это постарался Бегемот. Наш старый черный кот, любимый и преданный нами…
Она заплакала так неожиданно и так горько, что он растерялся:
— А что случилось с Бегемотом?
— Когда умерла бабушка, а я попала в… словом, меня не было дома, — она сделала уклончивый жест рукой, — его выбросили на улицу. Я узнала об этом слишком поздно. Вряд ли он сумел выжить: была ранняя весна, а он никогда прежде не был бездомным, он просто не умел добывать себе пищу…
Он серьезно покачал головой. Теперь речь зашла о чем-то, что он тоже хорошо знал, и эта тема была ему понятна.
— Ранней весной очень плохо на улице, — сказал он. — Знаешь, я тоже когда-то был бездомным.
Она подняла голову и сквозь слезы уставилась на него бездонными, грустными коричневыми глазами. Девочка вновь смотрела на него из их глубины — обиженная, испытывающая боль и ожидающая от него утешения. И как тогда, очень давно, он вытащил из кармана носовой платок — слава богу, чистый! — и вложил его ей в руку.