Обитель подводных мореходов
Шрифт:
Они вошли в предбанник, тускло освещённый керосиновой лампой. Жарко дышала печь. За столом, сколоченным из толстых плах, сидела краснощёкая белобрысая девчушка лет пяти. Завидев Егора, она соскочила с лавки.
– Здравствуйте, а я Олёна, дедушкина внучка, - сказала с серьёзным видом и решительно протянула пухлую ручку.
Егор засмеялся, подхватив девочку на руки и почмокал в обе щёки. "Вот так невеста, - невольно подумал он, вспомнив вчерашний разговор с дедом Фёдором, желавшим женить его на своей внучке.
– Пока подрастёт, мне на пенсию будет пора".
– Олёнка, брысь пошла, - рассердился Петруша.
– Вечно суёшься, куда не просят.
– Я не кошка, - сказала девочка и надула губки.
Все рассмеялись.
Дед Фёдор взял у Егора внучку и многозначительно повел бровью: "Тоже ведь, характер у человечка - понимать надо..."
Егор впервые оказался в настоящей русской бане. От ребят он и раньше был наслышан о её непревзойдённых прелестях, когда "парком и веничком из мертвых живыми делаются..." Но каждый нахваливал свою - то ли костромскую, то ли тульскую - эта же была родной, псковской. Почерневшие от пара, жары и влаги бревенчатые стены, широкие лежаки, вмазанный в печку большой чугунный казан с горячей водой, добела раскалённые гранитные валуны.
– Э-эх, пожаримся!
– разудало крикнул Петруша и плеснул на камни из чумка квасом. Те, будто озлясь, зашипели стоглавыми гадюками. Густой пряный дух шибанул в ноздри, и началось нестерпимое пекло.
– Держись, флот!
– предупредил Петруша и принялся охаживать растянувшегося на лежаке Егора сразу двумя распаренными вениками. Он же стонал и крепился, как только мог. Казалось, уже нет сил вытерпеть этот сладостный, пресыщенный берёзовым духом ад. Будто мышцы начали отваливаться от костей, и душа из тела запросилась вон. А Петруша с безумной отвагой снова и снова хватался за чумик, поддавая жару.
Потом, как бы в отместку за все муки, Егор принялся охаживать веником Петрушу. И тот тоже блаженно завыл, переваливаясь на лежаке с боку на бок.
– А ну, Егор, как это у вас там: на абордаж!
– крикнул Петруша и, прикрыв наготу веником, выскочил за двери. Мгновенье поколебавшись, Егор последовал за своим новым дружком. Оба с ходу бултыхнулись в сугроб, словно в набежавшую морскую волну.
"Нет, после этого не жить..." - невольно подумал Егор, когда перехватило дыхание и всё тело ожглось как от раскалённого железа. Только душа всё же осталась при нём.
Явилось ощущение какой-то непомерной силы, неизбывной отваги и мальчишеского озорства. Егор перевернулся через голову, сделал стойку на руках. Петруша налетел на него, и они, гогоча и ухая, принялись бороться в снегу. Сразу же с весёлым лаем подскочил Шустрый и по-собачьи напористо ввязался в свалку, норовя постоять за хозяина. Его прогоняли, но он никак не хотел уходить, всем своим видом показывая, как он предан Егору.
В парилку вернулись лишь после сердитого окрика деда Фёдора.
Вконец обессилившие, но счастливые и довольные собой, они рухнули на лежаки. Отогреваясь, приходили в себя. Дышалось легко, свободно. И ни о чём не хотелось думать. Просто было ощущение собственной молодости, здоровой плоти - своей значимости на этой земле и в этом мире. Егор подумал, как много он мог потерять, если бы его не отыскал дед, если бы он не свиделся со своей Укромовкой, если бы не оказался, наконец, в этой самой баньке.
Потом они сидели за столом и пили чай с мёдом, наполняя кружки из огнедышащего самовара. Не спеша говорили о том, о сём. Олёнка с детской наивностью лезла с вопросами. Петруша одергивал её, а дед, серчая, грозил пальцем. Но Егор пытался, как мог, объяснить любопытной "невесте", что такое море, какие по нему ходят корабли и каким образом можно доплыть до Африки, где живут обезьяны и попугаи. Девчушка забавляла его.
Пришло время расходиться по домам. Петруша принялся одевать сестрёнку. Поднялся было и Егор. Но дед попросил его не торопиться, собираясь о чём-то поговорить с глазу на глаз.
Оставшись вдвоём, они снова наполнили кружки. Егор догадался, о чём пойдёт речь.
– Золотой у тебя, Егорка, дед, - начал Фёдор Иванович.
– Ты не гляди, что он поп, работник культа. С Фролом-то мы ведь сызмала дружки. Я о том тебе уже сказывал. Душа у него чистая, как у ребёнка малого. И получается, что всю жизнь он людям куда больше служит, чем Богу своему. После войны все мы жили дружно, голодно. Фрол Гаврилыч вон вместе со всеми пахал и сеял сам бывало заместо быка в плуг впрягался. Но то дело прошлое. А сколько сил он положил на выведение новой пчелиной породы! И ведь добился же своего. Теперь во всем нашем районе, а может и в области, нет ни одной не прибыльной пасеки. К нему за советом не то что из области, или там, скажем, из Сибири - из-за кордона приезжали. Во, какой у тебя дед. Право же, пчелиный прохфeccop. Хочет он, чтобы мёд дешевле сахару стал, чтоб в каждой семье имелось бы его вдоволь. В старину всегда ж на Руси мёд в почёте был. Он даже в прошлую войну дело своё не оставлял: детишек да раненых партизан медком подкармливал.
– Уж не за это ли ему медаль дали?
– схитрил Егор.
– Да не-ет, конечно же не за это. Был он у нас в отряде как бы связным и разведчиком. Службу отправлять немцы сперва у нас не запрещали. Народ, значит, постоянно в церкви бывал. Лучшего места для явки не придумаешь. Фрол Гаврилыч и харчишки для нас собирал, и одежонку. А уж известиям его о немецком гарнизоне цены не было, - дед свернул из газеты козью ножку, набил её махрой и продолжал, раскуривая.
– Я уж не знаю, говорил ли тебе дед, что бабку твою, Евфросинью Петровну, немцы заживо сожгли.
– Как сожгли?
– переспросил Егор, болезненно поморщась.
– Известно как: закрыли, значит, в сарайчике вместе с другими бабами и детьми малыми, а потом... со всех четырёх сторон. Выдал твоего деда зараза полицай. На его глазах комендант и затеял эту страшную пытку, чтоб душевно деду мучительнее было... Я не знаю, где он столько силы в себе нашёл, чтобы выдержать всё это. Потом всё же нам удалось у немцев отбить его. Вот с тех пор и зовут Фрола Гаврилыча партизанским попом.
– А отчего отец мой с ним не ладил?
– Отчего?
– дед Фёдор ухмыльнулся.
– Оттого что яйца всегда курицу учат. Не берусь я судить Степана. Он тебе отец, ты в этом и разбирайся. Но всё же так-то вот умишком раскидываю... Допустим, дед твой поп, ну а я партейный. Чего ж тут, кажется, общего между нами? Не принимаю я его поповскую болтовню, всю жизнь спорю с ним, но ведь не отталкиваю от себя, потому что человека большой души вижу в нём. Оно проще было бы отречься от него, дескать, я тебя не знаю и ты меня сторонись... Только ведь на одной земле живём, одним воздухом дышим. Ни от чего нельзя отрекаться. Нужно только убеждать в том, в чём правду свою видишь. Бывает, вот разумею, когда человека можно в чём-то убедить, даже и переубедить, а вот сломить никогда.