Обитель подводных мореходов
Шрифт:
Егор глядел на диван и веря, и не веря дедовым словам. Какая-то немыслимая, жуткая и сладостная тайна раскрывалась перед ним; её невозможно до конца понять разумом - разве что сердцем почувствовать и принять на веру как нечто само собой разумеющееся, сокровенное. Отчего-то промелькнуло красивое, гладкое лицо Лерочки. Он вдруг представил её на этом диване...
Залаял пёс, а вскоре хлопнула входная дверь и в сенцах затопали, сбивая с валенок снег.
Егор с дедом поспешили в горницу встречать гостя.
Шурша заледенелым тулупом,
– Объявился - не запылился, - набросился он на Егора, потрясая кнутовищем.
– И право неслух какой!
– Всё в порядке, Фёдор Иванович. Навёлся на колокол, как акустическая торпеда на шум винтов.
– Ишь ты, Фёдор Иванович, - смягчился старик, - запомнил, значит... А я уж собрался было людей подымать на розыск. Мудрено ли по такой погоде заплутать, в ледышку обернуться. И как это я, старый пень, позволил тебе с саней-то слезть! Шустрый больно, как ваш кобель, - и пояснил: - Его так и зовут, значит, по причине резвости и собачьего ума.
– Благодарю, Фёдор Иванович, - недовольно буркнул Егор.
– Теперь, по крайней мере, буду знать, как зовут нашего пса.
– А ты не дуйся, это я на тебя должен обижаться.
– Будет, Фёдор, - урезонил дед своего дружка.
– Раздевайся, садись к столу.
– А как же банька?
– напомнил Егор.
– Какая уж теперь банька, - воспротивился дед Фрол, - вьюга, ночь на дворе.
– Ин верно, - согласился дед Фёдор.
– Завтречка, к вечерку, сподобней будет. Приходи, Егорка, на пасеку - до костей пропарю.
Вернувшись в сени, дед Фёдор сбросил тулуп и появился вновь, оправляя под ремнём старенькую гимнастерку, будто совсем другим человеком: спокойным и неторопливым, знающим себе цену, как и подобает выказать себя званому гостю. Он степенно поклонился деду, потом Егору. И лишь получив повторное приглашение, уселся на лавку под образами. На столе в деревянной миске дымилась отварная картошка, лоснились солёные огурцы да грибочки, розовела мочёная брусника. А из расписного глиняного горшка благоухало тушёной бараниной.
Размашисто перекрестившись, дед Фрол расстегнул ворот сатиновой рубахи. Прежде чем взяться за графинчик с водкой, умоляюще глянул на образа и отчаянно махнул рукой, мол, грешить, так грешить...
Дед Фёдор провёл ладонью по бронзовой лысине и лукаво подмигнул Егору, как бы намекая, вот все они, попы, такие: ничто мирское им не чуждо...
Егор понимающе улыбнулся. А дед Фрол сердито зыркнул на дружка, разливая водку по гранёным лафитникам: не хлебом единым жив человек...
Согласно глянув друг на друга, старики разом опрокинули лафитники, тряхнули бородами, крякнули.
Егор лишь пригубил свою рюмку.
Дед Фёдор удивлённо вскинул седые брови, не веря, что флотские пить разучились.
– Не пьёт, совсем не потребляет её, окаянную, - подтвердил дед Фрол, одобрительно поерошив внуку волосы.
– У них там насчёт этой косорыловки строго, ни-ни...
– А не занедужит?
–
– Вона как измёрз. Много её, дурёху, потреблять, конечно, одно баловство. А если стопочку для сугрева принять, то оно в самый раз.
Егор лишь снисходительно ухмыльнулся. Он мог бы популярно объяснить, что алкоголь и спорт вообще несовместимы - он же боксёр. Только не было нужды выпячивать свой принцип, тем более что его никто не неволил.
– А что, я так думаю, добрый муженёк будет моей внучке, - развеселился дед Фёдop, подмигивая дружку.
– Как думаешь, Фpoл, породнимся? Наш товар ваш купец.
– Все браки свершаются на небесах, - изрёк дед Фрол, хрупая солёным огурцом.
– Может, и породнимся.
"Ну, это уж слишком, - неприязненно подумал Егор, - подсунут ещё какую-нибудь тёлку..."
Глядя на кислую Егорову физиономию, оба старика дружно рассмеялись. Тому ничего не оставалось, как с независимым видом приняться за тушёную, приправленную чесноком и кореньями баранину, которую дед приготовил по каким-то старинным монастырским рецептам.
Старики тем временем пропустили ещё по одной. Дед Фёдор закурил. Разговор между ними пошёл профессиональный, о пчеловодстве, в котором оба они, как понимал Егор, были большими знатоками. И всё же чувствовалось, что авторитет Фрола Гавриловича был повыше.
– В одном улье семейка завосковалась, - жалился дед Фёдор.
– Не пойму только вот отчего.
– А влажность как?
– уточнил дед Фрол.
– Да всё путём, зимник проветриваю как надо. И на прибор смотрю.
– Прибор и наврать может. Ты соль в мешочках на полке пощупай - она уж точно скажет, если сырость завелась.
– Да говорю же - в порядке. Пришёл бы, Гаврилыч, глянул на своё разумение.
– Зайду после заутрени, - пообещал дед Фрол.
– Как зимовка, так сплошные убытки у тебя. Говорил же, не надо было с осени ульи в зимнике прятать. Страшен пчеле не холод, а голод. Ульи под снегом всё равно как в шубах.
– А что как падут?
– Не падут. У меня вон в саду не пали. Пчела у меня крепкая: как солнышко припечёт, я её в облёт пускаю, зима тут не помеха. Не пчёлы боятся холода, а пчеловод.
– Прохвессор,- сказал дед Фёдор насмешливо и в то же время с уважением.
– При такой-то ясной голове в попах всю жизнь ходишь.
– Да уж каждому своя планида, - буркнул дед Фрол, охорашивая пятернёй бороду.
Старики долго ещё о чём-то рассуждали, спорили. Но Егор уже ничего не соображал. Голова налилась тяжестью, глаза слипались. Наконец припозднившийся гость поднялся из-за стола и начал прощаться. Проводив его, дед с внуком стали укладываться спать. Дед хотел перебраться на печку, уступив Егору свою мягкую, с пуховой периной кровать, но тот уже облюбовал кожаный диван. Казалось, во всём доме не найти места удобнее, чем это. Забылся он почти мгновенно, как только голова утонула в большой, старательно взбитой дедом подушке.