Обитель подводных мореходов
Шрифт:
И размышляя так, Егор приходил к мысли, что если в самом деле стать затворником "подводной обители", не сходя на берег и целиком отдав себя во власть службы? Никогда не будет у него ни любимой, ни семьи, как у чёрного послушника, принявшего на себя добровольный обет вечного целомудрия. И тогда вполне может статься, что приобретёт он в своём самосовершенстве гораздо больше, чем потеряет. Он будет всегда спокоен, прям, кристально честен и без сожаления готов к подвигу во имя человеческого разума. Ведь столько им ещё не познано, не видено, не прочитано. Ради этого хотелось гореть не сгорая, не считать пройденные мили и никогда не останавливаться в пути.
6
Зима выдалась на редкость лютой. По-штормовому крепкие норд-весты безжалостно остужали землю и море, широкой полосой отчуждения примораживая к берегу торосистый припай. Навигация становилась делом изнурительно трудным и всё более небезопасным. День и ночь сердито гукал в гавани ледокольный буксирчик, настырно пробиваясь тупым, обшарпанным рылом форштевня к чистой воде. С его благословения корабли уходили и возвращались.
С избытком хватало Непрядову штурманских забот и тревог. Дубко не переставая твердил на вахте: "На фарватере гляди в оба, чуть зазевался и..." и для большей наглядности ударял кулаком в ладонь, - получай льдину в корпус. А что это значит? Всему экипажу позор, офицерам - вдвойне, а мне как командиру и того больше - бесчестье". Впрочем, Дубко мог бы этого не говорить: люди выкладывались на вахте до предела. Егор челноком метался по шахте верхнего рубочного люка между штурманским столиком и пеленгатором. Ему было жарко и весело, несмотря на туманную январскую стужу и тревожные гудки тифона, подававшиеся с верхнего мостика. Работа у него шла, всё получалось, как надо.
С моря Непрядов возвращался вконец измотанным и всё-таки вполне удовлетворённым каждым прожитым днём. Он ел со "зверским" аппетитом, мертвецки крепко спал. Днями с головой увязал в корабельных делах, а по вечерам волтузил в своё удовольствие кожаную грушу. Поддавшись напористому стригаловскому увещеванию, Егор всё-таки создал секцию по боксу.
Нечто вроде боксёрского ринга удалось соорудить в пустовавшем подвале казармы: из досок сколотили помост, обтянув его списанными швартовыми концами, подвесили тренировочные снаряды - мешки с набитыми в них опилками, а гонг вполне заменила надраенная до блеска корабельная рында. Желающих заниматься боксом поначалу нашлось в избытке. Но менее стойкие вскоре отсеялись, и в группе осталось девять человек. С ними Непрядов и начал по вечерам тренироваться.
Быстрее всех боксом "переболел" сам Стригалов. После первого же полученного на тренировке синяка он заявил, что бокс - дело грубое, и вообще... дуновение женских духов на танцах куда приятнее запаха мужского пота при мордобое на ринге. Непрядов не удерживал его: вольному воля...
В городе Егор появлялся не чаще, чем по необходимости зайти в магазин или парикмахерскую. На танцы его совсем не тянуло. К тому же не было особой нужды по вечерам слоняться по улицам. Да и куда здесь пойдёшь, если сам городишко настолько мал, что за какие-нибудь полчаса пересечёшь его вдоль и поперёк, познакомившись сразу со всеми достопримечательностями. Со старой кирхой, где разместился теперь кинотеатр; с городским парком и украшавшим его "пятачком", как называли открытую танцплощадку; с небольшой баней, славившейся, впрочем, отменной парилкой. И вовсе не городком казался он Егору, а скорее военным поселением, где самыми заметными аборигенами были моряки-подводники. Однако жили там ещё трудяги-рыбаки из местного рыбколхоза и корабелы с небольшого заводика, ремонтировавшего траулеры.
Однажды Егору выпала очередь заступать старшим патрульного наряда. Как раз в тот самый день разнеслась весть, что в бригаду пришла разнарядка, по которой часть офицеров и сверхсрочников подлежала увольнению в запас.За ужином в береговой кают-компании об этом только и разговору было. Никто ещё не знал, кому в скором времени предстоит навсегда расстаться с погонами, а кому и дальше ходить на лодках в моря. Штабники же хранили молчание.
С аппетитом Непрядов ел котлеты с макаронами, невольно прислушиваясь к тому, о чём судачили за соседним столиком.
– Я уж точно попадаю под указ, - уныло говорил пожилой тучный начпрод старший лейтенант Реутов.
– По всем статьям в адмиралы вышел, да вот только звездочки на погонах не того фасона.
– Чего ж не учился, Михал Михалыч?
– подъязвил его с ухмылочкой мичман Булдык, заведовавший топливным складом.
– С дипломными корочками тебе и леший был бы не брат.
– Они вот учились, пока мы воевали, да по госпиталям валялись, начпрод кивнул в сторону Егора.
– А что тебе сильно расстраиваться?
– продолжал мичман, прихлебывая чай.
– И на гражданке не пропадёшь, с твоей-то завмаговской внешностью.
– Факт, не пропаду, - Реутов отпихнул от себя тарелку, перестав мучительно ковыряться в ней вилкой.
– Самое многое, через год буду на своей "Волге" рулить... А здесь что имею?.. Теперь вот больно уж на душе тошно. Вроде как человеком второго сорта считают.
– Сам виноват. Сидел бы вот как я, в мичманах. И не занимал бы доходного места... Мне-то что? Я вот, к примеру, на гражданке запросто устроюсь где-нибудь на бензоколонке. Что здесь промасленным чумариком хожу, что там буду - один хрен. Я, Михал Михалыч, завсегда при деле и на хлеб с маслом заработаю.
Начпрод протяжно вздохнул, не желая продолжать разговор и погружаясь в невесёлые размышления. Молчал он минуту или две, осоловело глядя перед собой. Потом мясистые губы его задрожали от напрашивавшейся зевоты. Казалось, что ему хотелось как-то расслабиться: вытянуть под столом ноги, расстегнуть на могучем животе китель и немного вздремнуть.
Егор и сам едва сдерживал зевоту, поддаваясь усыпляющим чарам Михал Михалыча. Он глянул на часы и с сожалением убедился, что перед заступлением в наряд вздремнуть не удастся.
Почти весь субботний вечер Непрядов расхаживал по центральной улице, ловя приветствия находившихся в увольнении матросов. За ним неотступно следовали акустик Хуторнов и сигнальщик Хладов. На этот раз у патрульных не было хлопот, явные нарушители им не попадались. Лишь однажды Непрядов сделал замечание помедлившему откозырять матросу, да и то решил простить его - слишком умоляюще глядела на Егора миловидная подруга зазевавшегося моряка.
Зимний вечер невольно располагал Непрядова к приятной лирике. Ветер стих, смягчал мороз. Под ногами чуть поскрипывало. Пушистые снежинки, завивавшиеся в свете уличных фонарей, ласково ложились на Егорову шинель, на шапку. И подумал, как было бы хорошо, окажись рядом с ним Катя... Егор почувствовал, что невольно улыбается. Но уже в следующее мгновенье кольнула мысль о несбыточности этого желания. Могло статься, что дороги их разошлись теперь уже навсегда. "Если б только пожелала, нашла бы какой-нибудь повод напомнить о себе, - шепнула Егору на ухо его обида.
– А так, что теперь ждать, на что надеяться?.."
Непрядов поправил ремень, который оттягивала подвешенная на лямках кобура с пистолетом, и повернул в сторону клуба. Шагавшие за ним матросы оживились, чуть сдвигая набекрень шапки и подтягивая повыше красные нарукавные повязки. Чем ближе они подходили к одноэтажному особняку с ярко освещёнными окнами, тем отчётливее слышалась музыка - радиола играла и пела всей прелестью знакомой пластинки:
Не спугни очарованье
Этих тихих вечеров,
Ведь порою и молчанье
Нам понятней всяких слов...