Обманутые счастьем
Шрифт:
– А ну, покажись, женишок, никак у тебя половины морды нет? Дай гляну! – Глаша смело подошла к Серафиму и отогнула платок у оробевшего Сима. – Кто тебя так разукрасил?
– Да вот, у меня бражничали на обжинках, Сим вышел до ветру и на оглоблю упал.
– Давно ль ты с ним, Граня, якшаешься?
– С лета, когда он у меня ночевал после тяжкой дороги. В горе и трауре.
– И каков же он?
– Дюжий хлебороб, один добрый клин запахал. С вдовьей житухой решил покончить, – мужики стояли у двери, едва не подпирая потолок низкой хаты.
– Проходите до стола, хлопцы, – громко и властно сказал Емеля, – седайте, в ногах правды нет, да потолкуем.
– Верно, – сказал Евграф,
Гости уселись на лавку у стола. Евграф из-под армяка достал небольшой жбан с бражкой, поставил на стол.
– Малость промочим горло, чтоб язык за разговорами не прилипал к небу, – сказал он.
Емельян в знак согласия кивнул, а Маня загремела посудой. Ставя кружки, миски с пирогами и квашеной капустой. Евграф разлил бражку в кружки. Сваты выпили, заели капустой и раздумчивая, заинтересованная беседа потекла. Знакомились, прикидывали, как зимовать, коль невеста не выкатила буряк и согласна пойти под венец. Немного споткнулись в вопросе: где ставить времянку. Казалось бы, перевесить должен жених – на его усадьбе. Но она на отшибе, там целина заросшая бурьяном, где Полымяк летом подкашивал траву своей корове. Глаша возражала – на своей. Она рядом с Емельяном, огород распахан, с него снят урожай картофеля. Сподручнее будет заниматься хозяйством. То ли за версту от родных, с ребятишками-то в зиму, то ли рядом. Опять же скот под крышей в сарае у брата. Причины веские, Серафим упираться на своём не стал. Помочь решили сколотить через неделю, пока не ляг снег.
Всю неделю Евграф и Степан возили со своих делян берёзовые чурки, заготовленные летом, в основном из сухостоя, какой в безлюдье стоял здесь никем не тронутый. Изрядно попадались трухлявые упавшие берёзы. Такие не брали. За день делали по два воза, а то и по три. Средь недели случился холодный промозглый мукосей. Накрапывал с раннего утра, создавая молочную муть. Развиднелось, дождь усилился. Видно было, что зашёл он окладной от горизонта до горизонта, подмочил настроение, расслабил волю. В такую сырь бежать по дрова большой надобности не было.
– Мукосей будет нудить с утра до обеда, – сделал вывод Евграф.
– А с обеда до вечера, – поддакнул Степан, – промочит до нитки!
– Вы его обманите, останьтесь да хлопочите на усадьбе, – подсказала Одарка.
Приятели согласились с мудрым советом и лошадей запрягать не стали. Вспомнился почти всегда теплый октябрь на малой родине, хоть и с дождями, но не такими промозглыми, леденящими душу. Как там, у стариков здоровье, управились ли с осенними хлопотами? И решил Евграф отписать о своём обустройстве, об урожае и прочих делах. Всего однажды сообщал он о благополучном переезде на новое место жительства, на что получил ответ, как большое жизненное событие. Он достал из сундука толстую тетрадь в дерматиновом переплёте, очинил остро химический карандаш и под одобрительные взгляды и реплики жены, уселся за стол, где с другой стороны сидели его подросшие за лето сыновья и ели молочную пшенную кашу, сдобренную сливочным маслом, поминутно угыкая, размазывая еду по подбородку. Одарка стояла тут же за их спинами, нахваливала малышей за хороший аппетит, сообщая о том, что пшёнка-волшебница помогает быстрее малым деткам расти.
«Доброго здоровья вам, тятя и маманя, желают ваш сын Евграф и невестка Одарка, малолетние внуки Ванюша и Коленька. Передайте поклон братьям и сестрам нашим, а также сватам и их семейству. Мы все живы и здоровы, богато едим и много работаем, чего и всем вам желаем».
Далее Евграф писал, что земли здесь пахотной и покосов глазом не окинешь, бери всего по своим силам, как и написано было в государевом указе. Писал о том, что купленная корова Милка – ведёрница, стельная. За лето распахал солидный клин целика, снял урожай хлебов. Правда, не столь богато, как думалось. Однако на жизнь до новой жатвы хватит. В марте будет готовить лес на дом, на баню. Его дают даром. Только руби да вывози. Написал о семье Степана, что сосед у него добрый и покладистый, вместе тянут тяжелую лямку.
«Главное, тятя, мы с Одаркой не жалеем, что покинули дом родной. Мечтаем на этой земле развести лошадей, молочный скот, бить масло и продавать масляной компании. Твоя наука врачевать скот дюже пригождается. В зиму купим вторую корову. Старшина Волосков обещал нам выдать новую ссуду, как справным хозяевам. Всего набралось государевых денег половина тех, что сколотили мы перед дальней дорогой. Гасить эти деньги будем только через пять лет, когда твердо встанем на ноги, в равных долях за десять лет. Сена же заготовили много. Один зарод уже свезён на баз, а остальные притащим по снегу. Погордитесь, тятя, о моих делах соседям.
С благословенным поклоном ваш сын Евграф и невестка Одарка».
Письмо получилось длинное, подробное. Евграф упрел, дважды вставал и пил воду. Прочитал его жене, та внимательно слушала и с восторгом хвалила мужа.
– Складно у тебя вышло, Граня, словно учёный дьяк Никишка из нашей церкви отписал. Жалко, я грамоты не знаю.
– Погоди, развернёмся с хозяйством, найму тебе толмача, выучит. Счёт ты добре знаешь, буквицу враз изучишь.
На помочь пришли пятеро, Серафим – шестой. Каждый со своим плотницким инструментом. Глафира по-мужски распоряжалась работами, словно не впервой ей ставить времянку. Синяк у Серафима к тому времени стал съезжать, светлеть, и его чёрнота больше никого не смущала. Он подстриг бороду, усы и выглядел куда приятнее, чем в ту воровскую ночь.
По небу неслись косматые серые тучи, грозясь брызнуть холодным дождем или весёлой сахарной крупой. Свистел порывами знобкий северный ветер, продувал суконные армяки и торопил строителей взяться за работу. И они не медлили. Неглубокий в два штыка котлован был готов, столбы, как основа хаты уже стояли. И зазвенел перестук молотков о гвозди, запела пила двухручка, обрезая в размер горбыли, заахали топоры по лесинам ровняя кромки, чтоб в щель не пролетел даже комар. Не прошло и часа, как мужики скинули с себя армяки, ибо задымились спины от дружной помочи, какая на Руси испокон веков была в ходу, как ложка в обед.
Глаша сравнивала сноровку Серафима с Евграфом, и видела, что один другому не уступает, что приятной истомой ложилось ей на сердце, и оно больше и больше приближалось к Серафиму. Конечно, против Грани жених уступает статью, да и молчун, не разговорится. Граня же, так и сыплет прибаутками.
– От жаркой работы – дремать не охота, – кричал он весело, подшивая горбыль за горбылем, которые тесали Степан и Серафим, едва успевая за ним. – От жаркой работы всё в нутрях закипело!
– Точно, тащи-ка, сестра, кваску горло промочить, упрели! – откликнулся Емеля, – да глянь там, как дела у Мани с обедом.
– Вот тут ты в яблочко метишь. Обед, как и хлеб – всему голова.
До обеда помочь усаживалась на перекур только раз, когда Глаша принесла разогревшимся мужикам квас. Тут и ветер знобкий пропал, стало выныривать из-за туч робкое осеннее солнце, поднимая и без того высокое настроение. Закрутили цигарки, задымили. Глаша обошла стройку, оценивая сделанное. Довольная улыбка тронула её губы и долго не сходила, молодя вдовий лик. Серафим кося глаз, как пристяжной мерин в упряжке, наблюдал за невестой, тоже светясь улыбкой.