Оболочка разума
Шрифт:
– И пусть отвечает серьезно!
Вот что он не мог – то не мог: серьезно отвечать.
А в этот раз – даже серьезно слушать.
Потому что должен был серьезно думать. «Что делать? – думал он. – Что делать?» И чего не делать… Что делать с тем немым вопросом, который час назад прочитан в глазах той добродушно-строгой женщины, пожилой и степенной. Вот что такое серьезно. Будто не ты консультируешь, а тебя. Такая женщина из породы добродушных, которые хотят казаться строгими. В отличие от сомнительной породы черствых, которые
Чаще всего это бывают старые многоопытные учительницы.
Она всмотрелась в доктора Петровича по-учительски проницательно, определяя, выучил он урок или нет. Все люди для нее издавна делились на выучивших и не выучивших.
Он сел перед ней с улыбкой согласия, как будто был готов начать рассказывать заданный урок географии, климат и растительность какого-нибудь южноамериканского побережья между Панамой и Бразилией.
Она оценила его послушание и ослабила строгость, чуть выпустив на волю природное тщательно скрываемое добродушие.
– Так где же похоронили Колумба? – позволил себе первый вопрос доктор Рыжиков, не скрывая симпатии.
– Как будто не знаешь, – улыбнулась она, деля себя между природным добродушием и напускной строгостью. – На Кубе, конечно.
– А вот недавно стало известно, что на Гаити, – похвалился он так, как будто сам вырыл старые кости.
– С чего ты взял? – приподняла она очки, чтобы победила строгость. – Это явная нелепость!
– Сажусь, два, – поставил сам себе оценку доктор Рыжиков. – А вот на собрании Американского археологического института прочитали доклад. «Анализ костных останков Кристобаля Колона, Адмирала Великого Моря». Американцы, лихие ребята, вытащили скелет из собора Сан-Доминго…
– Да как они смели! – искренне возмутилась она.
– Ремонт был, – объяснил доктор Рыжиков. – Фундамент укрепляли. И некий Чарлз Офф заявил, что это и есть Колумб, а не тот, что на Кубе. «Мужчина атлетического телосложения, ростом около 68 дюймов, широкоплечий, с большой головой и сильно выраженными признаками подагрического остеоартрита».
– Но ведь Колумб был высокий мужчина с длинным вытянутым лицом! – воскликнула пожилая женщина, ставшая теперь не строгой и не добродушной, а взволнованной.
– У них и сто семьдесят был богатырский рост, – поспешил успокоить ее доктор Рыжиков. – Это мы с той поры подросли. А у него одних портретов до нас дошло полтысячи, и все разные…
– Вот сейчас я бы поставила тебе пять, – вынуждена была похвалить она. – Даже если не за точность, то за то, что интересуешься.
– Теперь уже диагнозом, – признался в своем интересе доктор Рыжиков. – Неужели я тогда был хуже?
– Особенно когда сказал, что Цезарь зарезал Брута и остальные сенаторы ему отомстили и тоже зарезали, – не удержалась она от безобидного ехидства.
– Неужели? – сильно удивился доктор Рыжиков. – Неужели вы помните?
– А я специальную тетрадочку вела, все
– Дадите почитать? – попросил он.
– Дам, приходи… А то вас ничем не заманишь… А я совсем отстала, – вздохнула она. – И читать некогда, внуки теребят… И голова заболела… Кружится… Да еще зрение. Так сижу, тебя вижу, а чуть повернусь, вот так, уже на твоем месте чернота. Может, так и положено в старости?
– Конечно, – уклончиво подтвердил доктор Рыжиков. – А как кружится?
– Да как? Обыкновенно. Представь себе, выхожу из автобуса, два шага делаю и… Главное, схватиться не за что! Хватаю воздух, как будто за поручень. Смешно, наверное…
– Да ничего, – как будто отмахнулся доктор Рыжиков. – Со всеми бывает. – А рука где немеет?
Она показала.
– Вроде как отсидишь или отлежишь… А на самом деле не отсижено… А то на эту ногу ступишь – и как в яму… Ой, думаешь, полетела… Да если бы не голова, все ерунда… И не глаза… Юра, ты что, глазник?
– Да как бы… А судороги больше по утрам или вечерам?
– По утрам, – ответила она. – Старость не радость, Юра. Я в молодости знаешь какой спортсменкой была! Парашютистка, ворошиловский стрелок!
– И я парашютист! – обрадовался доктор Рыжиков. – Гвардии ефрейтор ВДВ! Вы-то на каких системах прыгали?
Между обсуждением ранцевых и вытяжных парашютных систем они задели тошноту.
– Это так неприятно… – пожаловалась учительница кротко. – Я уже и на диету перешла, а не поешь – еще хуже…
Куда уж неприятнее. Сердце доктора Петровича стало стягивать обручем. Он встретился с ее спокойным взглядом. Она как бы подбадривала его на правильный ответ, но ничего не спрашивала вслух. Он постучал молоточком себе по ладони.
– Ну что ж, прекрасно…
И хотя в его натянутом голосе ничего прекрасного не было, она оживилась.
– Если прекрасно, то я, пожалуй, пойду, а то внучка из сада придет.
– Надо бы хорошенько обследоваться, – робко попросил он.
– Да уж обследуйся не обследуйся… – отмахнулась она. – Видно, уж если придет за тобой, то… Внучку бы в первый класс сдать, да и можно обследоваться. Жаль, нашу школу снесли…
– Жаль… – взгрустнул о милой старине и доктор Рыжиков. – А новая какая-то холодная…
– И тебе тоже кажется? – оживилась она. – Я-то старую больше любила. Особенно по утрам, когда печи затопят… Дрова потрескивают, в классах уютно… А паровое отопление какое-то бездушное. И ты был влюблен в Симочку Сахарову.
– Нет, – сказал он. – Я не был влюблен в Симочку.
– А в кого же ты был влюблен? – озадачилась она.
– В такую тощую и резкую, насмешливую. Помните, кучерявая, смуглая, но с голубыми глазами? Ее все боялись. Забыл, как звали, а на вид очень хорошо помню. Наверное, она была похожа на маленького Пушкина.