Обольстительница в бархате
Шрифт:
Ей показалось, что прошло много времени, когда Лисберн отвернулся от окна. И с легкой улыбкой вернулся к витрине.
– Я тронут, – сказал он. – Чуть ли не до слез. И очень рад, что пришел сюда вместо Суонтона. Он бы обрыдался здесь, а потом написал бы элегию из пятидесяти строф о потерянной невинности, или о надругательстве над невинностью, или еще какую-нибудь ерунду. К счастью, здесь только я, и теперь публике не угрожает страдание от стихов, вдохновленных этим местом.
На миг она растерялась. Но быстро справилась с собой, логический склад ума пришел на помощь. Он мог испытывать настоящее сочувствие к девушкам, а мог разыграть страдания большого и щедрого сердца, как это часто делают аристократы. Филантропия для них была сродни обязанности, и они выставляли ее напоказ, в действительности не переживая ни о чем. Если бы, по крайней мере, половина из них проявила настоящую заботу о таких девушках, Лондон стал бы другим городом.
Но совершенно не важно, что он чувствует на самом деле, пришлось напомнить себе Леони. Девушки – вот что важно. А деньги – это деньги, предлагают ли их от чистого сердца, или чтобы покрасоваться.
– Мне кажется, поэзия вашего друга заразила вас непомерной чувствительностью.
– Может, и так, мадам, но я хотел бы посмотреть на человека, который смог бы устоять перед этим. – Он показал в сторону витрины. – Взгляните на эти маленькие сердечки, на цветочки и причудливые завитушки, на лилии, на кружево. Все это сделали те, кто не понаслышке знаком с потерями, нищетой и насилием.
Леони посмотрела на перчатки и носовые платки.
– Девушки никогда не видели картин Боттичелли, – напомнила она. – Если им хочется присутствия красоты в их жизни, они создают все это.
– Мадам, – сказал Лисберн. – Вам обязательно разбивать мне сердце окончательно?
Леони посмотрела в его зелено-золотистые глаза и подумала о том, как легко утонуть в них. Эти глаза, как и его низкий голос, казалось, обещали целый мир. Они словно приглашали открыть завораживающие глубины характера и секреты, которыми больше никто не владел в целой вселенной.
– Итак, означает ли это, что вы что-нибудь купите?
Особняк Лисберн-Хаус, в тот же день, позже
Суонтон разглядывал предметы, которые его друг разложил на одном из письменных столов, очистив его от стопок писем и писчей бумаги, покрытой небрежным поэтическим почерком.
После паузы, показавшейся бесконечной, Суонтон, наконец, поднял на него взгляд.
– Там осталось хоть что-нибудь?
– Было очень сложно выбрать, – объяснил Лисберн.
– А еще утверждаешь, что это я всегда позволяю продать себе больше необходимого.
– Мисс Нуаро этим не занималась, – возразил Лисберн. – Как настоящая деловая женщина, она просто воспользовалась моментом моей слабости.
Он так и не мог понять, откуда в нем взялась эта слабость. Ему уже доводилось посещать благотворительные учреждения. Вместе с отцом он бывал на завтраках для филантропов, в приютах, сиротских домах и в школах для неимущих. Он видел их обитателей, одетых в характерную униформу с эмблемами, стоявших навытяжку, или маршировавших перед проверявшими, или певших молитвы богу, монарху, а может, и великодушным богачам.
Саймон был привычен к таким вещам. Но все равно ему хотелось сесть, уткнуться лицом в ладони и оплакать всех этих девушек с их изящными маленькими сердечками и носовыми платками, с вышитыми анютиными глазками, фиалками и незабудками.
Проклятый Суонтон все-таки затянул его в этот омут чувствительности!
– Я думаю, ты просто не догадывался, насколько она умна.
– Не догадывался, – согласился Лисберн. – Она чертовски хороша как деловая женщина.
Разбив его сердце на куски, мисс Нуаро очистила витрину от образцов, как и его кошелек, а потом весьма изящно избавилась от посетителя.
– Рад, что тебя там не было, – сказал он Суонтону. – Тебя бы это убило. Я сам чуть не умер, когда она сказала: «Девушки никогда не видели картин Боттичелли. Если им хочется присутствия красоты в жизни, они создают вот это».
Суонтон быстро заморгал, но эта уловка ему редко помогала. Эмоции брали верх в девяти случаях из десяти. Данный случай десятым не был. Он сглотнул, глаза наполнились слезами.
– Не вздумай разрыдаться, – приказал Лисберн. – Ты превращаешься в переполненный бассейн, прямо как те безумные барышни, которые ходят за тобой по пятам. Возьми себя в руки. Это ты предложил пополнить благотворительный фонд «Модного дома Нуаро». Я все разузнал для тебя. И принес обильные свидетельства их деятельности. Будешь сочинять скорбный сонет на данный случай, или мы с тобой обсудим практические шаги?
– Тебе легко говорить – «возьми себя в руки». – Суонтон вытащил носовой платок и высморкался. – Это ты у нас не думаешь, куда поставить ногу, чтобы не наступить на какое-нибудь юное создание. А мне приходится быть очень осторожным, чтобы не ранить их нежных чувств и в то же время не сказать чего-нибудь, что может быть воспринято как намек на разврат и соблазнение.
– Да-да, это, конечно, дьявольски тяжело, – усмехнулся Лисберн. – Если завтра захочешь вернуться во Флоренцию или в Венецию, я с радостью составлю тебе компанию.
И он поехал бы. Что ему делать здесь, кроме как пытаться оградить Суонтона от проблем с сумасшедшими девицами? Взрослый человек, способный, казалось бы, отвечать за самого себя, временами был жутко рассеян. Это делало его легкой добычей для малоприятных женщин, вроде Альды – младшей дочери леди Бартэм.
А что касается мисс Леони Нуаро…
Если Лисберн завтра уедет в Италию, заметит ли она его отсутствие, или просто найдет другого джентльмена, чтобы, завязав интрижку, опустошать карманы растяпы?
Суонтон взял в руки одну из подушечек для булавок, от вида которой на сердце у Лисберна становилось тяжело.
– Это работа Бриджет Коппи, – сказал Лисберн. – Мисс Нуаро объяснила, что такая форма подушечки – традиционная. И обычно они красного цвета. Но девушка тренировала свое воображение и поэтому сделала ее белой с коралловой отделкой, чтобы уравновесить разные цвета. Шнурок нужен для того, чтобы вешать подушечку на талию.
– Цветочки просто очаровательны, – восхитился Суонтон. – Какое изящество!