«Оборотни» из военной разведки
Шрифт:
— Вдруг услышали сигнал воздушной тревоги. В небе появилось два немецких самолёта. Они сбросили бомбы на стоящий товарный состав. Паровоз окутало клубами дыма и пара. Осколками пробило котёл. Мы побежали к месту взрывов. Из паровозной будки вынесли и положили на землю машиниста лет пятидесяти, у которого лицо и руки были ошпарены.
«2.11.41 г. По радио сообщили о прекращении эвакуации из-за частых бомбёжек железнодорожных составов. Чувствовалось, немец приближается. Занятия прекратились. В школу привезли первых раненых. Жители посёлка стали строить из подсобных средств укрытия в земле на случай бомбежки…»
— Мы каждую ночь уходили из дома в землянку-яму, выкопанную во дворе на глубину полтора метра. Сверху положили доски, жесть и фанеру, и все это присыпали землёй. На дне такого схрона стояла вода. Воздушные тревоги участились: по 4–5 раз днём и 3–4 ночью.
«24.11.41 г. Вчера немцы заняли Солнечногорск, а сегодня фашисты обстреляли поезд, шедший в Москву…»
— Состав остановился на станции Крюково и тут же был подвергнут авиационному налёту. Сгорел полностью детский вагон. Пахло жженой костью и палёным мясом. Обгоревший состав долго стоял на станции. Он напоминал скелет какого-то чудовища.
«28.11.41 г. Продолжается активное отступление наших войск к Москве…»
— Солдаты шли по улице Ленина, по шоссе, по тротуарам. Многие советовали жителям покинуть поселок и идти в сторону столицы. Мы с мамой вырыли под террасой яму и спрятали некоторые вещи. Сверху положили клеёнку и засыпали землёй. Спрятанное имущество замаскировали дровами, а сами ушли к соседям. У них была довольно просторная землянка.
Наши воины получили приказ: отступая, уничтожить всё, что могло быть использовано немцами. В течение дня взорвали вокзал, железнодорожный мост, два кирпичных завода, сожгли школу, многие магазины, пекарню и другие объекты. Кругом всё горело и гремело. Вечером взорвали часть полотна на перегоне Крюково — Сходня.
«1. 12.41 г. В ночь с 30 ноября на 1 декабря немцы ворвались в Крюково. По посёлку грохочут танки, сшибая деревья, заборы, строения и подминая декоративный кустарник…»
— После танков в поселок въехал большой отряд мотоциклистов. Они начали сразу же выгонять мирных жителей из домов и обжитых землянок — и занимали их. Мы сидели в яме-подвале без воды и еды и ждали смерти. Жажду утоляли снегом. Крюково несколько раз переходило из рук в руки. Слышалась то родная русская речь, то вражий немецкий лай.
«2.12.41 г. Со вчерашнего дня началась оккупация. Сегодня расстреляли учительницу русского языка Полякову и ученика 9 класса Диму Ярцева. Моя подружка Лида Теньковская была тяжело ранена. Ей оторвало снарядом обе ноги…»
— Немцы свирепствовали. Расстреливали за малейшую провинность… Из-за мокрого пола в яме и обездвижения мы перемёрзли. Вечером по крыше нашей ямы прошел немец и развалил её. Приходилось на плечах держать потолок, пока другие искали подпорки.
«3.12.41 г. Я вышла из ямы, чтобы набрать чистого снега. Стала сгребать его в ведёрко. Вдруг на меня сзади кто-то набросился. Я обернулась и увидела рыжего немца. Он снял с меня одеяло и отцовские валенки. Тут же в центре одеяла прорезал ножом отверстие и просунул туда голову. Валенки взял под мышку и пошел в сторону дома…»
И вот тут Николая словно током ударило. Он вспомнил беседу с Куртом в Мюнхене несколько месяцев назад.
— Извините, как он выглядел?
— Для меня тогда — зрелым мужиком, долговязым, рыжим… Другие подробности не могу вспомнить — вон сколько времени прошло! Да и с перепугу я его не очень-то запомнила.
У Николая учащенно забилось сердце. «Мистика, и только, — подумал он. — Надо же завязаться такому кольцу!»
— А вы знаете, Анна Викторовна, мне довелось случайно встретиться с вашим обидчиком, вернее, грабителем.
— Неужели? Ведь прошло столько лет…
— Да, да, не удивляйтесь. Он жив и выглядит довольно бодро…
Выслушав рассказ о беседе с бывшим абверцем, собеседница задумалась под впечатлением услышанного. Чувствовалось, что ее взволновало покаяние боварца. Она молчала, глядя отрешенно куда-то в угол.
— А вы бы простили ему тот поступок? — спросил Николай, понимая, что в этом вопросе есть что-то бестактное и преждевременное.
— Дело в том, что кающиеся иногда бывают довольно-таки забавными субъектами. А отдельные типы готовы даже себя высечь, если бы это не было больно. Но, судя по слезам, — хотя, как говорится, не только Москва, но и Крюково им не верит из-за обилия зла, которое они принесли на нашу землю, — я склонна поверить в искренность поступка моего злодея. Очищение души — великое дело. Он обрёл покаяние в разговоре с вами.
— Выходит, я тогда посредник между Куртом и Аней по 1941 году? — заметил Николай.
— Я так и воспринимаю. Дай Бог, чтобы в будущем за подобные грехи не приходилось каяться. Вот и зло Курта начало беспокоить его. Получается почти по Толстому — лучше терпеть зло, чем причинять его. Я уже забыла тот грабёж, а он, видите, вспомнил, — Анна Викторовна тяжело вздохнула и виновато смахнула слезу.
Видно, память вернула её в то время, когда она бежала в испуге без одеяла, служившего платком, и валенок в одних носочках по колкому, горячему снегу к сырой яме, где прятались её мама с соседями от оккупантов.
Николай все же продолжил читать дневник, в котором дальше говорилось, что в ночь с 6 на 7 декабря разразился ожесточенный бой. Ударили катюши, загудели самолеты. Под утро наступило затишье. Через некоторое время появились красноармейцы-саперы. Они обезвредили неразорвавшийся снаряд, лежавший у входа в яму, в которой пряталась семья Ани.
Последняя запись об оккупации датирована 8 декабря 1941 года.
«8.12.41 г. Немцы выбиты из посёлка. Мы выйти из ямы. Наш дом был разграблен за неделю — немцы похозяйничали крепко… Мебель всю сожгли. Привезли на грузовике хлеб. Мама отправила меня за пайком. Выдавали бесплатно по 300 граммов ржаного хлеба, 25 граммов подсолнечного масла и 25 граммов конфет-леденцов „Рябинка“. По всему поселку валяются трупы…»