Обратная сторона войны
Шрифт:
И моджахеды, и таджикские боевики. Сколько их? Неизвестно. Много. Сначала Масюк пытался высадить ближе к обороняющимся своих десантников. Не удалось. Вертолеты к заставе подойти не могли, их обстреливали, окружающие высоты уже держал враг. Один вертолет боевики даже пытались затянуть на посадку, выходя на частоту авиации на русском языке. Пилоты быстро смекнули и послали боевиков подальше. Часть подмоги отправилась по горам, параллельно ущелью. Основные силы шли по дороге, постоянно снимая фугасы. Медленно двигались, очень медленно. Хроникеры не выключали свои камеры ни на минуту.
Ближе к вечеру у яблоневых садов кишлака Соригор навстречу колонне вышли человек тридцать оборванных, окровавленных пограничников. Все были
– Врача мне сюда! Мне нужен немедленно врач, вызывайте вертолет!
Лысый военный в выцветшем маскхалате, сильно заикаясь, доложил:
– Товарищ полковник, представляю вам личный состав двенадцатой пограничной заставы. Оставшиеся в живых находятся перед вами. Заместитель командира заставы лейтенант Мерзликин. Здравия желаю, товарищ полковник.
Масюк обнял его. Многие плакали. Раненых рассадили в теньке. Врачи срезали ножами их окровавленное тряпье и вязали бинты. Среди живых оказался тот самый Ваня из Липецка. Он тоже плакал. Его брат, начальник заставы Михаил Майборода, остался в окопах. Там многие остались.
На следующее утро оператор Романов склонился с камерой над одним из многих присыпанных пылью тел.
– Кто это?
Стоящий рядом офицер смотрел в сторону.
– А? Это… Патрон.
– Кто?
– Майборода.
Оглушенный накануне танковым выстрелом Романов никак не мог расслышать.
– Мальборо?
– Майборода. Михаил. Начальник этой заставы.
Двадцать лет спустя
Душанбе изменился. Фонтаны, проспекты… «Таджичка», обновленная и недоступная по цене. Дорогие машины. Европейские кафе под открытым небом. Плазменные экраны со жгучей рекламой. Бескрайний зеленый парк в центре города, там, где стояли полки двести первой дивизии. А над парком – гигантский государственный флаг. Управление российской погранслужбы осталось на месте. Вот только российских пограничников на Пяндже нет. Все передано таджикским коллегам. Поэтому большое Управление превратилось в маленькое Представительство. Генерал, десятка два-три офицеров, немного служащих.
Иван Майборода щурился и смотрел на солнце. Он то снимал кепку, почесывая лысину, то надевал ее вновь. Из тонкого, жилистого «брата полка» он превратился в кряжистого, средних лет мужичонку с быстрым, сметливым глазом. Мы гуляли по городу. Дима Коняхин, погрузневший полковник в штатском, а рядом я, тоже не помолодевший. Ваня оглядывался, но улиц не узнавал. Он здесь не был. Тогда, в девяносто третьем, его после прилета сразу перевезли в отряд, потом к брату.
Мы с Димой задумали поставить в истории с двенадцатой заставой последнюю точку. Ездили в Липецк, Оренбург, Рязань, Уссурийск, Хабаровск. Особо никто нам ничего не рассказывал. Только генерал Мерзликин в Москве, ну, и полковник в отставке Масюк, живущий на Дальнем Востоке. Масюк плакал. Дважды записывали его интервью, дважды он не мог удержаться. Плакал Герой России Евланов. Он толком ничего не объяснял, но, когда Дима уговорил его посмотреть хронику, у Евланова потекли слезы, он сорвал микрофон и ушел. Со словами:
– Я сейчас разобью ваш компьютер.
Участник боя, бывший солдат, которого мы нашли в Рязани, вообще отказался с нами общаться. Наотрез. Его жена объяснила: да он ничего не хочет слышать о Таджикистане. Мы с ним за пятнадцать лет никогда об этом не говорили.
А вообще, вроде все ясно, хронометраж событий известен, расследование проведено, есть живые свидетели, но… Что-то не то. Посудите сами. В начале второй чеченской кампании я случайно встретил на Ханкале одного офицера, подполковника. Узнал. Он был сотрудником военной прокуратуры, и я как раз встретил его на заставе. После боя. Еще капитаном. И вот он пришел ко мне в гости на чеченскую базу, а я взял да и навесил ему на камуфляж микрофон. Неожиданно.
– Я не буду ни о чем говорить.
И ушел. Позже, говорят, этот человек пропал. На него подали в розыск. То ли обвиняли в чем, то ли он сам по себе удалился. Не знаю. И связано ли его исчезновение с нашей историей – тоже не знаю. И вообще, жанр расследования – это не мой конек. Мне бы на войну, где герои сами все рассказывают, только успевай камеру направлять.
А в этой истории стало всплывать много слухов. Говорили, что Масюк за десять часов до нападения приказал поднять на командные высоты людей, но начальника заставы Михаила Майбороды в ночь перед делом на месте не было. Он-де приехал поздно. А Масюку докладывали, что все нормально, посты уже поднимаются в горы, вот-вот займут позиции. На самом деле никто никуда не ходил. А на вершинах утром оказались боевики, они-то и расстреливали заставу с высот. Еще говорили, что первым моджахедов заметил пулеметчик-таджик, но он сделал всего пару выстрелов и убежал, хотя мог сдерживать наступление долго, а его товарищи успели бы подготовиться к обороне. Еще утверждали, что начальник разведки убеждал Масюка до последнего: нападать будут на одиннадцатую заставу, о двенадцатой речи не было. Убеждал, пока не начался бой. Интересно, почему радиостанция так быстро вышла из строя и связь с отрядом моментально прервалась? Да еще этот приказ коменданта, запрещающий хранить боеприпасы в окопах. Склад первым же ударом был уничтожен, и патроны у обороняющихся оказались в большом дефиците. Но самое главное: уже в госпитале участники боя, мол, договорились никому из журналистов ничего не рассказывать. Нигде и никогда. Так, не так… Не знаю. Тогда в госпитале интервью Коняхину и Здановичу дал только Иван Майборода. Сказал, что обязательно останется служить, чтобы мстить.
И вот мы в Таджикистане двадцать лет спустя. Ваня служить не остался. Карьеры нигде не сделал. Жил простым работягой. Писал песни про войну, такие, солдатские, и пел их своим друзьям, подыгрывая себе на гитаре.
Перед тем как отправиться на место боя, мы пустились в долгое путешествие на север страны. Три тоннеля, два перевала. Нас ждал Мирбако Додоколонов, еще один бывший солдат-ветеран. Это он под огнем бегал в горящую казарму и приносил остальным в окопы цинки с патронами. Получил орден «За личное мужество». Для бесправного гастарбайтера, кладущего плитку в России, этот орден теперь как охранная грамота.
В кишлаке, у дома Мирбако, Ваню ожидало серьезное потрясение. На пороге стоял молодой, абсолютно седой парень. Иван обнялся с Мирбако. Вежливо поздоровался с незнакомцем:
– Добрый день. Иван.
– Да мы знакомы, служили ведь вместе. Я Азим. Помнишь меня …
Ваня сощурился, провел ладонью себя по щекам, будто проверяя небритость. Он смотрел на седого очень внимательно. Потом они обнимались, пили чай и водку на достархане. Мы с Коняхиным пошли в гостиницу, чтоб не мешать.
Тогда, в бою, оставшиеся в живых не взяли Азима с собой на прорыв. Он был тяжело ранен и не мог идти сам. Его положили рядом с заставой и забросали ветками. Азим видел, как моджахеды бродили по развалинам, как добивали раненых, как рубили лопатой голову кинологу-проводнику Елизарову. Это война…
А на следующее утро мы уже ехали на границу. Ваня периодически просил остановить машину и шел пешком. Я не видел, чтоб он волновался. Только все время курил. На развалинах он заплакал. Потом завыл.
Через год, двадцать восьмого мая, в Липецке проходил песенный фестиваль.
На сцене висел транспарант: «С праздником, дорогие пограничники». Вечером в пустом зале один из участников, Иван Майборода, встал перед этой надписью на колени и плакал. Его долго успокаивали и, наконец, увели. А утром Ваню нашли за кулисами. В петле. С запиской – «Простите меня, ребята».