Обратный перевод

Михайлов Александр

Если иметь в виду обязательное отстояние всех романических феноменов от ядра романтизма — сущности романтического, то можно утверждать, что в известном смысле романтизм вообще не существовал, поскольку он никогда не был реализован в действительности — ни в каком виде, хотя бы в форме адекватного этой сущности творческого создания. Даже больше: история попыток реализовать сущность романтического б$1ла скорее историей постепенного потускнения этой сущности, ее нивелирования и схождения на нет. Сущность романтического переходит границы всего отдельного и конкретного, рамки искусства, философии и практики. В сущности романтического было задумано синтетическое творение, где была бы преодолена грань между жизнью и искусством. «Генрих фон Офтердинген» Новалиса лишен продолжения, которого писатель не успел написать, но в законченной части есть линия, уводящая в мир аллегории и символа, в мир поэтически-реальных актов творчества, куда не могло последовать

слово человеческого языка. «Романтический» синтез искусства Вагнера — позднейший отголосок универсального синтеза, задуманного первыми романтиками, извержение того же вулкана, внутреннее кипение которого продолжало определять происходящее на поверхности земной коры, в то же время своими внутренними толчками вспенивая это происходящее и придавая ему хаотичность. Уже «Поэзия», как представляли ее себе иенские романтики, была универсальной сверхпоэзией, поднявшейся над всем литературным и устремленной к сверхискусству, сверхжизни и т. д. Сама «романтическая ирония», которую нужно понимать предельно широко и многообразно, указывает на восхождение от всего отдельного к универсуму, к целому, к абсолюту, предполагает иерархию бытия — и в то же время, будучи антиметодическим (центральным в романтизме) модусом рассуждения и действия (то есть, как частный случай, и литературным приемом) направляет сознание в сторону иного образа мира — диалектической опосредованное™ всего, диалектической конкретности, где нет обособленных уровней, а есть слитая взаимосвязанность всего существующего, не законченного в своей отдельности. Этот образ мира вынашивает в себе позднейшую науку, порождающую внутри себя диалектику нового века и в то же время активно воспринимающую ее, но он же равным образом не научен, а фантастичен, произволен, расположен в мистической традиции. Гегель приводит в порядок подобные импульсы романтизма, которые, будучи систематизированы, лишаются своего качества романтического. Но и романтическая ирония — это не сущность романтического, а противоречивое выражение противоречивого самого по себе.

Несмотря на свою неосуществимость, сущность романтического вполне реальна. Согласно своему историческому закону парадоксального существования, как воплощения невозможного, она идет на убыль в своих проявлениях, начиная с литературной деятельности первых романтиков (что уже, как сказано, не было полной сущностью романтического), с философии у Шеллинга или Баадера, где был дан философский аспект универсальной сущности романтического, продолжаясь у последующих поколений романтиков, — «поколений», которые сменяли друг друга на протяжении немногих — трех, пяти лет, когда романтизм по видимости все более «осуществлялся», сочетаясь с общепринятыми формами литературного творчества, растворяясь в них или даже становясь «модой».

Реальность сущности романтического заключается в тех противоречиях романтизма, которые и составляют его исторический и до сих пор не преходящий смысл. Для романтизма характерны не определенные, такие-то и такие-то, противоречия, — иначе можно было бы говорить об общих чертах романтизма и о романтизме вообще, — но характерна сама противоречивость, соединение несоединимого. Вернее, слитность, недифференцированность всех тех противоречий, которые развертывались, дифференцировались и расходились в свою естественную враждебность в последующей науке, политике, философии, литературе, искусстве и т. д.

Недифференцированность романтических противоречий — это не их тождество, но их нерасчленимое и нерасторжимое брожение, соединение и разъединение, сплав и разъятие. Разумеется, у каждого писателя, философа, художника — свой особый «состав» противоречия, своя неповторимая противоречивость. В целом противоречия романтизма гораздо более яркие и кричащие, чем принято их представлять. Такие черты романтической идеологии, как прогрессивность и реакционность, далеко не исчерпывают всей исторической широты комплекса романтических противоречий. Эти названные противоречия принято истолковывать как уже разошедшиеся в самом романтическом движении. Но если они и успели разойтись, то только во внешнем, нешироком, кратковременном контексте, особенно в эпоху падения романтических импульсов, той самой убыли романтической сущности, о которой шла речь выше. Революционность и консерватизм романтиков нужно понимать на основе внутреннего единства этих противоречий, их нужно видеть в еще не законченном, еще не успевшем прийти к своему заключению историческом контексте. Только на основе внутреннего единства таких свойств исторически возможна всякая частная — отдельная деятельность романтиков, например, реакционная политическая деятельность Адама Мюллера и т. п.

Но не только и не столько консерватизм и прогрессивность суть соединяемые романтиками противоречия, но и другие, которые здесь можно только назвать. Это — оптимизм и пессимизм их мировоззрения, гуманизм и антигуманность, отчаяние и жизнеутверждение, отвлеченная духовность и плотскость,

идеальность и практицизм, анархизм и государственность, интуитивизм и рационализм и т. д. Разумеется, названные противоречия — не вообще противоречия, их нельзя рассматривать как нечто такое, что априорно исключает свою противоположность, — и как раз романтизм преподает урок того, как можно соединять самое разнородное, приводя его к новому качеству. Но тем не менее, последующее развитие разъединяет все эти противоречия и впервые развертывает их как таковые. Позже всякие противоречия до такой степени релятивизируются, что опять может встать вопрос — противоречия ли это?

Далее, для противоречий романтизма существенна приобщенность его к мистической и, особо, алхимической традиции, из которой не только вышла точная наука и экспериментальное естествознание, но которая и в эпоху романтизма продолжала порождать разные моменты современной науки. «Научность» со всеми ее последствиями, включая позитивизм и математизацию логического языка науки, в более или менее развитых формах представлена в романтизме, в психологии и естествознании романтизма и в обращениях философов и писателей к натурфилософским проблемам, — равным образом, и мистическая образотворческая «ненаучность». Наконец, заметим, что упоминавшийся историзм, проявившийся в новом качестве у романтиков, нес в себе зерна своего собственного отрицания — в тенденциях к будущим формам панисторизма с его бескрайней релятивизацией всего исторического, с вневременной равнозначностью и равноценностью всего самого разнородного. История — это органический рост, но органически-живое у романтиков кружилось в паре с механически-безжизненным и страшным.

Романтизм одновременно социален и асоциален, коллективистичен и индивидуалистичен, думает об общности и празднует торжество воинствующего субъективизма. Правильно понятый как реакция на Французскую революцию, романтизм для жизненно-практической сферы, не говоря уже о литературе и искусстве, открывает шлюзы, через которые прорывается наружу ранее сдерживавшаяся в своем самопознании человеческая личность: она отныне, повторяя здесь путь европейской философии от Декарта до Фихте, строит на себе самой как на основании, строит на своем Я все свое мироздание и строит самое свое Я. Не только Фихте, о значении которого для романтизма много говорилось в научной литературе, но и сатирический критик его, Жан Поль, важны здесь как мыслители, исчерпывавшие крайние возможности субъективизма и солипсизма. Именно у Жан Поля показаны прежде невиданные пределы нигилистического мышления. Тем не менее, с самого начала романтики мечтают об общности («ХристианскиЗ мир и Европа» Новалиса) и этим кладут начало полуторавековой истории романтических (консервативных, ретроспективных) утопий.

Наконец, одна из самых больных проблем, связанных с романтизмом, — это характер романтической религиозности. Очевидно, что романтизм — это исчерпание религиозности, которая в романтизме является как единство и слитость двух полюсов: трансцендентальной религии и безбожия. Несомненно, романтизм есть начало современных форм атеизма (если не говорить о примитивно-негативистских, а потому и бессильных формах просветительского атеизма). И притом романтизм имплицирует атеизм именно постольку, поскольку его религиозность преодолевает самое себя — углубляясь и возрастая в такой мере (а также и приобретая оттенок эстетизма), что она превосходит всякие исторические формы религии, выхолаживается внутренне при предельной само-насыщенности — насыщенности именно самою собой.

Нигилизм, религиозность и историзм романтиков сводятся воедино в представлении романтической эпохи о конце истории — романтизм думает о страшном суде. В лице своих остро чувствующих и не боящихся слов мыслителей он стоит перед «ничто». Крайние возможности нигилизма показал Жан Поль в своей вставленной внутрь романа «Зибен-кез» в качестве «чрезвычайного выпуска» и «цветника» «Речи мертвого Христа с высот мироздания о том, что бога нет» и Ф, Г. Ветцель в «Ночных бдениях Бонавентуры». Нигилизм проглядывает на горизонте мысли Генриха фон Клейста.

Противоречивость, раскрывающая крайние возможности мысли и существования, оказывается присущей романтизму, осознавшему эту свою сущность как полярность всего существующего. Качественная же конкретность и своеобразие противоречий — это область романтических феноменов, борьбы и взаимосвязей между ними.

Судьба вещей и натюрморт

И. П. Эккерман рассказывает: «Гёте показал мне пейзаж Рубенса, именно, «Летний вечер». Слева на переднем плане — крестьяне идут с поля домой, на среднем — стадо овец следует за своим пастухом в деревню; справа в глубине — воз с сеном и работающие, которые нагружают его, распряженные лошади пасутся поблизости; в стороне на лугах и в кустах кобылы с жеребятами, которые, должно быть, останутся в поле на ночь. Деревни и город замыкают светлый горизонт картины, которая самым приятным образом выражает понятие деятельности и покоя.