Обреченность
Шрифт:
Уже с первой минуты в полку он держал себя так, как будто дело было не на Балканах, а в его родной станице, где он знал всех и все знали его.
Самому Кононову, и всем офицерам он говорил — «ты» и всех называл сынками. Многие слышали имя Шкуро от своих воевавших в гражданскую отцов и смотрели на него с восхищением.
Через час генерал Шкуро напоил всех офицеров пятого полка совершенно в стельку. Он верховодил за столом.
Когда же заиграли лезгинку Шкуро, не выдержав, распустил широкие рукава черкески и с криком «харс, харс»,
— Ну бисовы дети! — Смеялся он.
– Загнали все таки батьку Шкуро!
Шкуро аплодировали, пили за его здоровье.
Паннвиц и немецкие офицеры были поражены простотой общения между казаками и их генералами. В немецкой армии, где общение солдат с офицером шло только через фельдфебеля, всегда соблюдалась дистанция между младшим и старшим по званию. В вермахте было невозможно представить такие братские и теплые отношения.
После посещения 5го Донского полка гости поехали в 4й Кубанский казачий полк. Их встречал командир полка подполковник барон Пауль фон Вольф и командиры дивизионов.
Опять удивил генерал Шкуро. Он появился перед строем казаков с черным знаменем, на котором был вышита волчья голова. Отсалютовав казакам обнаженной шашкой Шкуро долго рассказывал о том, как во время Гражданской войны со своими «волчьими» сотнями сеял панику в тылах красных.
Воодушевленный этими рассказами 4й полк во время первого же рейда спалил дотла деревню, где партизаны оказали сопротивление. Разгневанный Паннвиц в окружении конвойной сотни помчался к кубанцам. За ним — полсотни конвоя в черкессках, с развевающимися за спиной башлыками, с шашками. Приказал собрать все сотни и дивизионы. Подполковник Вольф построил полк. Щеголяя молодцеватой посадкой генерал фон Паннвиц появился перед казаками на злой, донской кобыле, в папахе и кавказской черкесске.
Сердито крикнул с коня:
— Казаки! — Но кубанцы смотрели на батьку Паннвица такими влюбленными глазами, что генерал смутился. Рыжая кобыла ощерив желтые зубы, гоняла во рту железо.
— Мне стало известно, что вы ведете себя как варвары. — Паннвиц махнул рукой. Его лицо раскраснелось от крика — Вы военнослужащие германской армии, — опять закричал он, — а не какая-нибудь банда... — Он грозно оглядел казаков.
– Кто разрешил вам бесчинствовать?
Кубанцы, глядя на Паннвица чистыми невинными глазами, дружно ответили:
— Батька Шкуро! А мы его волки!
Трудно было на это что либо возразить, ведь Паннвиц сам привез генерала Шкуро в корпус. Но он все же пообещал задать перцу всем, начиная с Вольфа и кончая последним приказным.
После построения полковник Вольф сказал:
— Это же казаки, господин генерал. Им сам генерал Шкуро привил правило, соблюдать лояльность к гражданскому
Тактику Шкуро взяли на вооружение и стали регулярно засылать в партизанский тыл волчьи группы. Их формировали только из добровольцев-охотников. Старшим группы всегда шел опытный русский или немецкий унтер-офицер.
Вооруженные автоматами, гранатами и ножами группа уходила в рейд на три-четыре дня и устраивала засаду рядом с партизанской базой или постом. Главная задача была взять языка.
Постепенно эту тактику переняли и другие казачьи полки. "Волчьи группы" охотились в районах Новой-Градишки, Дугог-села, Беловара.
Но партизаны тоже начали свою охоту и велась она с переменным успехом. Все зависело от того, кто кого перехитрит, или окажется удачливее.
* * *
Шторм учуял принесенный ветром запах кобылы. Он задрал голову, захрапел, но Юрка дернул поводья к себе, гаркнул: «Я те, ч-оорт!», ударил в брюхо каблуками, и как-то по особому цокнул губами, чем привел жеребца в дрожь. Шторм захрапел, будто учуял волка, однако стал снова вполне послушен.
Это совсем не означало, что жеребец забыл о кобыле, стоящей в соседнем деннике.
Светло-рыжая, почти соловая, со светло-седоватой гривой и хвостом, она манила, притягивала жеребца и он бесился не находя себе места.
Через несколько дней Шторм опять перегрыз чумбур и выбрался из своего станка. Забрался в денник к кобыле, потерся мордой о ее шею. Потом поднял хвост и шею, гордо обходя кобылу. Он подошел сзади и потерся мордой о ее круп кобылы, нежно и призывно заржав. Он переступал с ноги на ногу в нетерпении.
Когда Юрка зашел в денник, то увидел счастливую морду жеребца.
— Сукин ты сын, что же ты наделал, дъяволюка!.. Ну-ка марш к себе, пока сотник не прознал. Будет нам тогда обоим.
Увидев, что кобыла брюхата, Елифирий Толстухин покрыл отборным русским матом всех, Ганжу, его коня и дуру кобылу. Особенно досталось Сталину и Гитлеру, призывающих на войну распиздяев, молокососов, и просто говнюков.
Через несколько месяцев у кобылки родился жеребенок. Он долго лежал на мягкой соломе без движения, как мертвый, растянувшись на мягкой соломе среди денника.
Кобыла облизав сына языком, стояла над ним, не спуская влюбленных глаз. Жеребенок поднял голову, не найдя ничего интересного в новом, окружающем его мире устало уронил голову и закрыл глаза. Отдохнув он попытался встать. Кобыла радостно всхрапнула и поощряюще закивала головой.
Жеребенок, широко расставив ножки, пошатываясь, стоял среди денника, с трудом удерживаясь на разъезжающихся во все стороны ногах.
Как только жеребенок встал на ноги, Елифирий Толстухин осторожно вошел в денник. Кобыла захрапела и угрожающе прижала уши.