Обреченность

Герман Сергей Эдуардович

Елифирий перевел дух и задумался.

— Ну что мне с тобой делать? Принесла ведь все-таки, подлая. Надо теперь начальству докладывать.

Но сотенный прознал сам.

— Откуда жеребенок? — спросил он у командира взвода.

Тот молчал

— Твой?

— Никак нет. Я больше по бабам. С кобылами ишо не пробовал.

— Шуткуешь?! Толстухина, ко мне!

Сотенный катал желваки на скулах, сжимал челюсти так, что скрипели зубы.

— Как это получилось?

Елифирий вздохнул.

— Не

доглядел. Виноват.

— Ты мне это брось, Толстухин! Решил из эскадрона табор цыганский устроить?.. А если батька прознает?

Щербаков красными глазами смотрел на своего казака через стекло керосиновой лампы. Над ним вились мотыльки и вечерняя мошкара, бились о стекло и падали вниз.

Сотенный нахмурился, тяжело задышал представив себе разнос у командира полка и короткими толстыми пальцами с необрезанными черными ногтями забарабанил по столу.

— Слушай приказ. Байстрюка пристрелить. Мясо на кухню. Выполняй, а то не посмотрю на седую голову. Взгрею!

Через пару месяцев в эскадрон приехал Кононов. Расседланные кони паслись на лугу. Поговорив с сотенным Кононов уже садился в машину, когда увидел, что с пастбища, казаки ведут отдохнувших и сытых коней.

— Это-оооо, что такое, Щербаков?

Указывая пальцем на приближающихся лошадей, спросил Кононов.

Обмахиваясь хвостом от досаждавших слепней бежал худенький стригунок.

— А-ааа, махнул рукой сотник. Хотел я его в распыл, так целая делегация пришла просить. Я и дрогнул, дите ведь. Мы ведь когда-то тоже титьку сосали.

Кононов задумался. Махнул рукой

— Ладно! Пущай при матке живет. Временно и так далее. Потом посмотрим.

Толстухин пошел на конюшню, где стояла лошадь.

Увидев хозяина она потянулась к нему, словно невзначай коснулась щеки теплой замшевой губой. Втянула воздух, словно испытывая его, спрашивая ответ на главный вопрос.

Елифирий обнял ее за шею.

— Ладно, ладно не волнуйся. Помиловали твоего сыночка. Значит ишшо поживем!

* * *

2 апреля 1944 года по случаю дня рождения Кононова в 5м Донском казачьем полку был праздник. К этому дню готовились загодя, всем хотелось праздника и веселья.

Поздравить именинника приехал генерал Шкуро. Он был в расшитой серебром черкеске с кинжалом, при шашке. Постаревший, с уже поредевшей и седой шевелюрой, но по прежнему бодр и как всегда - деятелен.

Каждая чарка выпивалась только по его команде.

В комнате было жарко, душно. На день рождения были приглашены все офицеры, свободные от службы. Длинные столы были празднично покрыты белыми скатертями, уставлены вазами с фруктами и бутылками.

Во главе стола сидел именинник, рядом с ним по правую руку генерал Шкуро. С левой стороны майор Ритгер.

Уже захмелевшие офицеры и несколько приглашенных

казаков сидели с красными, напряженными лицами.

Муренцов пил вместе со всеми, но не пьянел. Только в голове становилось все тяжелее. Смутная тоска медленно закрадывалась в сердце. И хотелось выплеснуть ее из себя, рассказать всем о своей боли.

И сами собой из души рванулись слова:

Когда мы были на войне.

Как птица взлетел его хриплый голос, покрывая нетрезвый, нестройный гомон за столом.

Когда мы были на войне,

– подхватили все.

 Там каждый думал о своей любимой или о жене.

И десятки голосов понесли пронзительные слова казачьей песни через окна, по улицам села. Казалось, что эти сильные и мужественные люди хотят докричаться, донести слова любви и своей нестерпимой боли до своих станиц, до родной земли, любимого Тихого Дона.

А Муренцов уже выводил:

Я только верной пули жду,

Я только верной пули жду,

Чтоб утолить печаль свою

И чтоб пресечь нашу вражду.

Когда мы будем на войне,

Когда мы будем на войне,

Навстречу пулям полечу

На вороном своем коне.

Но только смерть не для меня,

Да, видно, смерть не для меня,

И снова конь мой вороной

Меня выносит из огня.

Андрей Григорьевич Шкуро крякнул, вытер набежавшую слезу. Вышел из-за стола, встал в центре зала, расплескивая густое, темное, душистое вино.

Генерал оглядел присутствующих, поклонился.

— Дуже гарная песня, хлопци. Аж мурашки бигають, нехай Господь вас благословить! Зараз повернимося до наших справ.

Зычно позвал.

— Иван Никитич, пидийдыно до мэнэ! — тот подошел и стал по стойке «смирно».

— Пиднемаю чарку за твое здоровья! Покы иснують таки хлопци як ты, ще нэ вмерло казацство! Бый червоных як це я робыв!

Кононов стоя, шутливо- покорно выслушивал поздравление генерала.

— Ось, трымай вид мэнэ подарунок! — сказал Шкуро, вытягивая из-за голенища кожаную кавказскую нагайку, с серебряным навершием в виде головы волка.

— Я нэю сам батогив отрымував. Мий батько нэю мэнэ по сраци лупцював. Дарую це тоби, бо люблю тэбэ як ридного сына. В тэбэ моя порода! Ты гидный цего подарунка.

Кононов не остался в долгу. По его приказу адъютант принес для Шкуро бутыль ракии с запечатанной в ней целой грушей. Это было изготовление сербских монахов, которые надевали пустую бутылку на ветку с завязью груши, и, когда она вызревала внутри сосуда, заполняли емкость ракией и закупоривали.

По знаку Шкуро бутылку тут же откупорили и всем гостям разлили в маленькие стопочки. По комнате поплыл нежный аромат цветущей груши.