Обреченность

Герман Сергей Эдуардович

* * *

Искупав коня у ручья Ганжа нарвал полевых цветов. Улыбаясь принес их в дом.

Во дворе дома свободные от службы казаки чистили оружие. Отворилась калитка, вошел опухший, с красными, воспаленными глазами казак Пафнутьев.

Его мучила только одна мысль. Главная. Ссохшуюся, скукоженную от страха душу могла спасти лишь водочная влага. Надо было выпить.

Увидев цветы сузил глаза и глухо спросил:

— Это на могилу мне, что ли?

Ганжа

вдруг нахмурился, улыбка пропала. Сказал раздраженно:

— Почему на могилу? Иди проспись.

У Пафнутьева сквозь кожу лица, почерневшую и туго обтянувшую скулы, проступила обида. Он качнулся.

— И пойду!..

Кто-то из казаков бросил.

— Надо бы сотенному сказать, до беды недалеко.

Его оборвали.

— Проспится...Не в первой. Кто без греха.

Пафнутьев пошел к знакомому железнодорожнику. На душе было тяжело, хотелось вина, поговорить о жизни.

Знакомый был на работе. Его жена кормила грудью. Ребенок капризничал отворачивая рот и устало хныкал. Женщина сердилась и мяла пальцами темно коричневый сосок, стараясь сцедить в раскрытый рот хоть каплю молока.

Уложив ребенка в кроватку женщина принесла и поставила перед казаком бутыль вина. В вырезе платья он увидел темную впадину между ее незагоревших грудей. Запах обнаженной кожи ударил в лицо.

Животное и дурманящее желание ударило Пафнутьеву вмозг. Не слыша отчаянного крика, жадно схватил ее за грудь. Гибкое, тонкое тело забилось в руках.

— Не надо, Василь, — задыхаясь от ужаса, стонала она. Не надо!

Краем сознания Пафнутьев и сам понимал, что не надо. Но похоть пересилила.

— Тихо, сука! — выдохнул он и грубыми дрожащими пальцами с обломанными грязными ногтями зажал ей рот.

Она билась и плакала. С трудом вырвавшись бросилась к двери. Пуля свалила ее на пороге.

Казак вырвал из ее ушей сережки, допил вино.

— Вот и все...
– подумал он, отстранено глядя в мутную глубину стакана.
– Вот и все...

В соседней комнате плакал ребенок убитой хозяйки, и плач этот скреб, царапал по душе, как гвоздем.

Прискакали вооруженные казаки.

— Кто стрелял?

О происшествии тут же доложили командиру полка. В его отсутствие командир сотни самостоятельно провел дознание.

Пафнутьев с окровавленным разбитым лицом валялся на полу. Щербаков, самолично обыскал Пафнутьева, достал из его кармана золотые сережки. Приказал казакам привести его в чувство. Те притащили ведро холодной воды, вылили на голову Пафнутьева, и он постепенно пришел в себя.

— Сядь! — приказал сотенный.

Казаки помогли Пафнутьеву встать, усадили на стул. На его кителе были оборваны пуговицы и погоны. Глаза заплыли, из разбитого носа текла кровь.

Допрашивал убийцу взводный Лесников, тыча ему в разбитый рот свой черный кулак:

— Как твоя

фамилия, гад?

Казак тяжело дышал, с ненавистью глядя в холодные глаза вахмистра.

— А то ты не знаешь... Пафнутьев.

— Настоящая фамилия, сука!

— Убейте меня!

— Убьем! Обязательно убьем — утешал его тут же сидящий сотенный — Только сначала всю правду о себе скажи. Какое звание? С каким заданием к нам заброшен?.. Неужто и впрямь из казаков, нехристь. Мамку кормящую ведь не пожалел.

— Срал я на твоих казаков. Вологодский я. Жить захотелось, вот казаком и назвался.

К канцелярии сотни в окружении казаков наметом прискакал командир полка. Спешился и бросив повод ординарцу, рысью вбежал на крыльцо. Ему навстречу спешил сотенный.

— Происшествие у нас, господин полковник. Мабуть сказать, что он шпиен?

— Что ты меня спрашиваешь! — со скрытой яростью в хрипловатом голосе взъярился Кононов, и глаза у него побелели от бешенства— Что ты мне, блядь, нервы тратишь! Обосрался, так сцепи зубы и думай, где и как умыться!.. Какой это нахрен шпиен?

Щеки сотенного вспыхнули, как от пощечины. Скуластое лицо дернулось, шевельнулись рыжие усы. Рука потянулась к поясу.

За спиной Кононова слегка дернулся личный телохранитель.

Алексей Лучкин был из сибирских казаков. На поясе всегда два пистолета. Справа в кобуре ТТ. Слева парабеллум «Люгер РО8». Стрелял с двух рук, за тридцать саженей всаживая пулю в двугривенный. Мастер.

Лучкин коротко кашлянул. Кононов взглянул на сотенного более пристально. Тот покраснел, как от натуги, и нервно достал из кармана брюк скомканную серую утирку. Вытер ей вспотевшее раскрасневшееся лицо.

— Я так кумекаю, господин полковник, надо бы объявить, что он большевиками засланный? Ну, дескать, чтобы опорочить казаков!

Кононов усмехнулся, крутанул на палец правый ус.

— Можешь оказывается и думать, когда захочешь?

Разутого и раздетого Пафнутьева вывели перед строем. Ворот его нижней рубахи был разорван до пояса. Под глазами чернели синяки, вспухли закровяневшие губы.

Кононов откашлялся:

— Казаки! Станишники! Сталин и его опричники не дремлют. Мы для них как кость в горле. Вот и засылают они к нам своих агентов. Вот он, один из них!..

Кононов ткнул пальцем в сторону стоящего перед строем человека.

— Вот энтот, переодетый чекист проникший в наши ряды, для того чтобы бросить тень на всех казаков. Ссильничал и убил сербскую женщину, чью то сестру. Чью-то мать.

Кононов замолчал, набрал полную грудь воздуха и закричал:

— Наш ответ должен быть только один. Расстрелять! Кто исполнит?

Казаки молчали. Человека убить нелегко и так, а этот еще и свой. Вчера прикрывали друг друга в бою. Может быть, мерещиться потом будет.