Обреченность
Шрифт:
* * *
Искупав коня у ручья Ганжа нарвал полевых цветов. Улыбаясь принес их в дом.
Во дворе дома свободные от службы казаки чистили оружие. Отворилась калитка, вошел опухший, с красными, воспаленными глазами казак Пафнутьев.
Его мучила только одна мысль. Главная. Ссохшуюся, скукоженную от страха душу могла спасти лишь водочная влага. Надо было выпить.
Увидев цветы сузил глаза и глухо спросил:
— Это на могилу мне, что ли?
Ганжа
— Почему на могилу? Иди проспись.
У Пафнутьева сквозь кожу лица, почерневшую и туго обтянувшую скулы, проступила обида. Он качнулся.
— И пойду!..
Кто-то из казаков бросил.
— Надо бы сотенному сказать, до беды недалеко.
Его оборвали.
— Проспится...Не в первой. Кто без греха.
Пафнутьев пошел к знакомому железнодорожнику. На душе было тяжело, хотелось вина, поговорить о жизни.
Знакомый был на работе. Его жена кормила грудью. Ребенок капризничал отворачивая рот и устало хныкал. Женщина сердилась и мяла пальцами темно коричневый сосок, стараясь сцедить в раскрытый рот хоть каплю молока.
Уложив ребенка в кроватку женщина принесла и поставила перед казаком бутыль вина. В вырезе платья он увидел темную впадину между ее незагоревших грудей. Запах обнаженной кожи ударил в лицо.
Животное и дурманящее желание ударило Пафнутьеву вмозг. Не слыша отчаянного крика, жадно схватил ее за грудь. Гибкое, тонкое тело забилось в руках.
— Не надо, Василь, — задыхаясь от ужаса, стонала она. Не надо!
Краем сознания Пафнутьев и сам понимал, что не надо. Но похоть пересилила.
— Тихо, сука! — выдохнул он и грубыми дрожащими пальцами с обломанными грязными ногтями зажал ей рот.
Она билась и плакала. С трудом вырвавшись бросилась к двери. Пуля свалила ее на пороге.
Казак вырвал из ее ушей сережки, допил вино.
— Вот и все...
– подумал он, отстранено глядя в мутную глубину стакана.
– Вот и все...
В соседней комнате плакал ребенок убитой хозяйки, и плач этот скреб, царапал по душе, как гвоздем.
Прискакали вооруженные казаки.
— Кто стрелял?
О происшествии тут же доложили командиру полка. В его отсутствие командир сотни самостоятельно провел дознание.
Пафнутьев с окровавленным разбитым лицом валялся на полу. Щербаков, самолично обыскал Пафнутьева, достал из его кармана золотые сережки. Приказал казакам привести его в чувство. Те притащили ведро холодной воды, вылили на голову Пафнутьева, и он постепенно пришел в себя.
— Сядь! — приказал сотенный.
Казаки помогли Пафнутьеву встать, усадили на стул. На его кителе были оборваны пуговицы и погоны. Глаза заплыли, из разбитого носа текла кровь.
Допрашивал убийцу взводный Лесников, тыча ему в разбитый рот свой черный кулак:
— Как твоя фамилия, гад?
Казак тяжело дышал, с ненавистью глядя в холодные глаза вахмистра.
— А то ты не знаешь... Пафнутьев.
— Настоящая фамилия, сука!
— Убейте меня!
— Убьем! Обязательно убьем — утешал его тут же сидящий сотенный — Только сначала всю правду о себе скажи. Какое звание? С каким заданием к нам заброшен?.. Неужто и впрямь из казаков, нехристь. Мамку кормящую ведь не пожалел.
— Срал я на твоих казаков. Вологодский я. Жить захотелось, вот казаком и назвался.
К канцелярии сотни в окружении казаков наметом прискакал командир полка. Спешился и бросив повод ординарцу, рысью вбежал на крыльцо. Ему навстречу спешил сотенный.
— Происшествие у нас, господин полковник. Мабуть сказать, что он шпиен?
— Что ты меня спрашиваешь! — со скрытой яростью в хрипловатом голосе взъярился Кононов, и глаза у него побелели от бешенства— Что ты мне, блядь, нервы тратишь! Обосрался, так сцепи зубы и думай, где и как умыться!.. Какой это нахрен шпиен?
Щеки сотенного вспыхнули, как от пощечины. Скуластое лицо дернулось, шевельнулись рыжие усы. Рука потянулась к поясу.
За спиной Кононова слегка дернулся личный телохранитель.
Алексей Лучкин был из сибирских казаков. На поясе всегда два пистолета. Справа в кобуре ТТ. Слева парабеллум «Люгер РО8». Стрелял с двух рук, за тридцать саженей всаживая пулю в двугривенный. Мастер.
Лучкин коротко кашлянул. Кононов взглянул на сотенного более пристально. Тот покраснел, как от натуги, и нервно достал из кармана брюк скомканную серую утирку. Вытер ей вспотевшее раскрасневшееся лицо.
— Я так кумекаю, господин полковник, надо бы объявить, что он большевиками засланный? Ну, дескать, чтобы опорочить казаков!
Кононов усмехнулся, крутанул на палец правый ус.
— Можешь оказывается и думать, когда захочешь?
Разутого и раздетого Пафнутьева вывели перед строем. Ворот его нижней рубахи был разорван до пояса. Под глазами чернели синяки, вспухли закровяневшие губы.
Кононов откашлялся:
— Казаки! Станишники! Сталин и его опричники не дремлют. Мы для них как кость в горле. Вот и засылают они к нам своих агентов. Вот он, один из них!..
Кононов ткнул пальцем в сторону стоящего перед строем человека.
— Вот энтот, переодетый чекист проникший в наши ряды, для того чтобы бросить тень на всех казаков. Ссильничал и убил сербскую женщину, чью то сестру. Чью-то мать.
Кононов замолчал, набрал полную грудь воздуха и закричал:
— Наш ответ должен быть только один. Расстрелять! Кто исполнит?
Казаки молчали. Человека убить нелегко и так, а этот еще и свой. Вчера прикрывали друг друга в бою. Может быть, мерещиться потом будет.