Обреченность
Шрифт:
Потом делать нечего, взял сахарок и на конюшню, мириться. Верите, как с человеком с ним почти час беседовал. Убеждал, что нет моей вины. Вроде замирились. Но... чую... пробежала между нами кошка...
Ганжа не стал дослушивать историю, встал, похлопал себя по груди.
– Нешто нырнуть?
Митя одобрительно кивнул:
— Валяй, нырни... Я сейчас тоже.
Юрка разбежался... Упругим, сильным движением оттолкнулся от берега и нырнул головой в волну, подняв снопы брызг. Следом за ним ласточкой кинулся Митя. Вынырнули почти одновременно. Огласили окрестности реки радостными жизнерадостными криками.
— Ого! Ого-го-го!
Выбравшись на берег, Юрка ничком вытянулся на траве, чувствуя, как стекающие капли щекочут кожу. Улыбнувшись перевернулся на спину. Тень на мгновение заслонила солнце. Приоткрыв глаза увидел, что Мити нигде нет. Вскоре он вернулся, босые ноги бесшумно ступали по песку. Опустился рядом с Юркой, протягивая горку красных ягод на крышке котелка. Земляника. Ганжа бережно брал губами сочные тугие ягоды, хранящие тепло долгого июньского дня. Пчелы осыпаясь цветочной пыльцой, деловито сновали над цветами. Гигантская опрокинутая чаша небосвода, по которой медленно плыли ванильные пенные облака, равнодушно смотрела вниз, где в синей реке плескались кони и бронзовые от загара люди.
Лавандовые сумерки опустились на реку. Повеяло прохладой и сверчки завели свою пронзительную вечернюю песню.
Возвращаясь в село Юрка с Митей решили показать казачью удаль. Кони пошли наметом, роняя на землю желтую пену. В это время на дороге показалась легковая машина. Хлопнула дверь, показался полковник Кононов. Прищурился.
— А ну-ка родные мои, с коней долой и ко мне. Оба. Бегом!
Не любил командир полка, когда коней не жалели.
— Хорошо отдохнули? Ну пусть теперь и лошадки отдохнут. Седла снять! На плечи и в казарму. Бегом. Марш!
Обливаясь потом казаки потрусили домой. На спинах пахнущие вонючим потом седла, в руках повод. Кони за ними следом.
* * *
Утром командир сотни собрался в штаб полка. После утренней поверки вызвал к себе Ганжу и Мокроусова. Молодые казаки при виде сотенного вытянулись. Тот внимательно осмотрел их.
— Да не тянитесь, хлопцы! Не в строю... Кони у вас справные?
Казаки наперебой закивали.
— Добрые кони, господин есаул!
— Ну тогда садитесь, перекусите, молочка попейте, да поедем.
Сотенный вышел во двор. Казаки не заставили себя упрашивать.
Через десять минут Щербаков вернулся. Вынес седло.
— Ну, что казаки, закончили? Пора ехать.
Вывели лошадей. Тронули рысью.
По обе стороны от дороги тянулись заросли кукурузы. Приближались горы. Над дорогой клубилась рыжая пыль, поднятая копытами коней. На Балканах она не похожа на донскую или кубанскую. Словно мука тончайшего помола она проникает повсюду, в глаза, нос, уши, складки одежды.
Шторм как ветер летел по дороге, по привычке задирая свою сухую голову со злым оскалом в сторону других жеребцов.
Восемь верст до штаба проскакали за четверть часа. Показалось хорватское село Грабарье. На взгорке высился костел, у ворот домов и деревьев были привязаны казачьи кони.
Село утопало в зелени садов, виноградников, кукурузы. Показался штаб полка, большой кирпичный дом со множеством отходящих телефонных проводов.
Внезапно Шторм захромал на заднюю ногу. Остановились. Юрка соскочил с седла. Осмотрел копыто.
— Ну, что там? — Нетерпеливо спросил сотенный.
— Расковался, господин есаул.
— Вечно у тебя Ганжа, все не слава Богу! Раскова-ааался!.. Веди жеребца в кузню.
— А можно мне, господин есаул? — спросил Митя. У меня там земляк.
— Давай лучше ты. Отдай своего коня Ганже. А сам дуй к ковалю. На все про все у тебя час.
У ворот штаба стоял чубатый казак с карабином.
— К командиру полка,— коротко пояснил Щербаков.
— Проходите. Господин полковник ждет вас.
Под навесом увитом виноградной лозой сидел полковник Кононов в кавалерийских бриджах, белой нательной рубахе. Батька!
Юрка остался у ворот, рядом с часовым. Через изгородь и заросли кустов видел как сотенный подошел к Кононову, доложил. О чем- то толкуют. Тут прибежал разгоряченный вспотевший Мокроусов.
— Юрка, со Штормом беда!
Ганжа подскочил на месте.
— Что?.. Украли? Подстрелили?.. — заорал он, дико вращая глазами.
— Захромал... не ступает. Кузнец, мать его руки из задницы, заковал.
На улице понурив голову стоял привязанный к забору Шторм. Огромные, глубоко посаженные глаза его смотрели печально, казалось, что он укоряет:
— Что же ты не доглядел, хозяин?
На нежную шелковистую кожу садились оводы, по его мускулистой груди и выпуклым связкам пробегала дрожь.
Жеребец стоял на трех ногах, держа на весу заднюю ногу словно раненая в крыло птица.
Загорелись глаза у Ганжи, шашку выхватил и полетел к кузнице. Денис вслед за ним.
Кузнец уже знал, что сейчас придется ответить. Заперся в кузнице, подпер дверь с обратной стороны ломиком. В гневе Ганжа рубанул по двери. Сталь шашки лязгнула о железо петель. Тогда Ганжа принялся рубить окна. Дзинь,— полетели стекла, и еще раз — дзинь!
Его скрутили, стали держать, успокаивать. Пока шла возня, пока кричал и грозился Ганжа, удерживаемый казаками, подскочил сотенный. Зарычал страшным своим голосом:
— Ганжа, так-перетак, шо-ооо опять случилось?
Подкатила легкая линейка. Кононов, в бурке, начищенных, скрипучих сапогах. На облучке, свесив ноги и обернув рябое лицо хмуро смотрел бородач. Завитки его черной бороды сползали на воротник кителя.
— Батька! — Прошелестело среди казаков.
В воздухе пряно пахло чабрецом и пылью. Топтались пофыркивая казачьи кони, и тихо поскрипывала рессоры линейки.