Обреченность
Шрифт:
Григорьев вытянул из-за голенища нож.
— Что делать будем, командир? — На воровское перо поставим?
Солодовников покачал головой.
— Времени нет. Пока подползем. Пока снимем. Рассветет. Я делаю первый номер. Ты второго. Потом кто раньше — часового. Давай на счет два!
Перевел прицел на пулеметный окоп.
Патрон мягко вошел в патронник. Не было сожаления, что сейчас пуля оборвет чужую жизнь. Не было страха, сомнения, робости.
Было только желание не промахнуться. Хорошо сделать свое дело. Это была работа, убивать людей. Сначала немецких солдат, потом
Или больше?.. Солодовников не считал.
Вспоминать и считать он будет потом. В старости... через много, много лет. Если останется жив. Тогда все убитые им будут приходить во сне и молча стоять у него перед глазами. А он будет вскакивать с криком и хвататься за свое изношенное сердце. А соседи по палате будут утром просить заведующую отделением, чтобы она перевела этого умалишенного в другую палату.
— Раз-ззз!
Он прижал к плечу приклад. Отличная цейсовская оптика приблизила к глазам лицо партизана. В перекрестье прицела было видна розовая мочка левого уха. Или это только кажется? На секунду затаил дыхание и палец чуть тронул спусковой крючок. Этого было достаточно.
— Два!
В перекрести прицела Солодовников увидел как пуля вмяла кожу лица чуть ниже ушной раковины и тут же услышал хлесткий звук выстрела винтовки Григорьева.
Часовой, бросив сигарету кинулся к телефону. Вторым выстрелом он на доли секунды опередил Григорьева. Два выстрела слились в один. Пробитая двумя пулями голова мотнулась в сторону и тело часового мягко осело на затоптанную дорогу.
— Давай ракету!
Григорьев поднял к вверх ствол ракетницы, дурашливым голосом пропел:
Мы сдали того фраера
Войскам НКВД,
С тех пор его по тюрьмам
Я не встречал нигде.
В блеклое утреннее небо, шипя, взлетела ракета.
— Ну вот!.. Началось! — строго сказал Кононов.
Потом он медленно снял папаху и медленно перекрестился. Скомандовал:
— По-ооолк на конь!
Оглянувшись назад Солодовников увидел как из-за пригорка выскакивают сотни. Выстраиваются в лаву.
Бой в селе нарастал с каждой минутой. К гулким выстрелам карабинов все чаще и чаще начали примешиваться слитные трели автоматов. Этот звук, был какой-то ненастоящий, игрушечный, словно мальчишки проводили по штакетнику палкой. В нем не чувствовалось никакой опасности.
Муренцову обожгло висок. Схватившись рукой он увидел на ладони кровь.
Кто-то из офицеров охаживая плетью вздыбившегося хрипящего коня, остервенело кричал:
— Пулеметчики... мать вашу растак!.. Огонь!
Казаки на ходу прыгали с коней, лихорадочно устанавливали пулеметы и открывали торопливую стрельбу.
Когда в центре села гулко и торопливо зачастили крупнокалиберные пулеметы там вспыхнуло высокое пламя пожара.
Через несколько минут село уже горело. По улицам свистя и гикая скакали казаки. Ошеломленные неожиданной конной атакой партизаны, отстреливаясь пытались отойти к лесу. Беспорядочно стреляя, убили двух казаков.
— Трррррууу-рррааа-та-та-та-та! — частили пулеметы.
Повсюду мелькали вспышки, трещали выстрелы карабинов.
Партизаны уворачиваясь от огня и прячась за деревьями, побежали через лес в горы. Казаки топтали их конями, стреляли из карабинов, жалея и матерясь о том, что почти все шашки пришлось сдать в Польше. Конница вооруженная шашками могла вырубить убегающих партизан до единого человека.
Опьяненные атакой казаки пришли в себя только тогда, когда в воздух взвилось несколько ракет, сигнал к отходу.
Бой был окончен и сотни возвращались в село. На улицах было тихо. Спрятанные в зелени садов каменные дома молча смотрели на людей черными дырами выбитых окон. Всюду лежали окровавленные трупы. Над ними поднимался едва приметный, легкий парок. Стоял запах крови и тротила.
На центральной площади села было шумно. Крутились казаки нa конях, подходили пешие, несли раненых и убитых, вели связaнных партизан, иных избитых в кровь.
В сотнях не досчитались девяти человек. Ганжа вертел головой не видя Митьки. Неужели убили?
Казаки громко смеялись и переговаривались. Сказывалось нервное напряжение после боя. К Юрке на взмыленной хрипящей лошади подскакал Муренцов с лицом залитым кровью.
— Живой Ганжа? Где твой приятель?
В это время на крыльце одного из домов, подталкивая прикладом идущего впереди себя молодого парня, показался Мокроусов.
Увидев направленный себе в лицо ствол карабина, Митя зло закричал:
— Не видишь, что свой!? Убери дуру!
— Ты где был?
— Где был, где был! Я между прочим пленного взял!
– Поинтересовался у Муренцова.
— Что с вами господин хорунжий? Ранены?
Муренцов махнул рукой.
— Не переживай, мозги на месте. Пленного взять с собой. Доставите в штаб. Отвечаете за него головой.
Митька вытянулся, - Есть! — Юрке шепнул:
— Я там харчами разжился. В подвале цельный мешок колбас и окороков нашел.
Давай веди пленного, а я мешок пристрою, пока сотенный не отобрал.
Казаки собрали убитых, принесли раненых — шли переговариваясь:
— Все... отвоевались хлопцы. Царствие им небесное.
Принесли пулеметчика Сашку Степанова. Пуля угодила ему прямо в лоб.
Открытые, остекленевшие глаза безучастно смотрели в серое небо.
Сашку положили на подводу. На похудевшем лице спокойствие, какое бывает у людей, осознавших, что они умирают и простивших всех.
По улице проскакал офицер.
— Стана-а-вись!
На следующий день, прямо во дворе Кононов собрал офицеров для обсуждения итогов минувшего боя.
Двор дома был окружен каменным забором, выложенным из булыжника. За забором притаился фруктовый сад. Это был вместительный дом с большими каменными сараями, принадлежащий какому-то сербу, сбежавшему с партизанами. В сараях устроили конюшни, поблизости расквартировали людей, а сам Кононов вместе со штабом разместился в доме.