Обреченность
Шрифт:
Офицеры расположились в тени, отбрасываемой деревьями и виноградными лозами.
Кононов в центре. Вокруг офицеры полка. Одни -совсем молодые, другие постарше, кто-то храбрее, отчаяннее, кто-то осторожнее. Но понимающие друг друга с полуслова, спаянные фронтовым братством.
— Мы должны,— говорил Кононов, — заставить противника поверить в то, что мы сила, которой он не в состоянии сопротивляться.
Муренцов морщился, чуть ниже его левого виска тянулась свежая полоска содранной кожи — след от чиркнувшей пули. Ранка уже подсохла темной корочкой, но голова по прежнему раскалывалась от боли.
Боль была острая, точно кто-то приставил к этому месту тонкое сверло, слегка надавил и озаботился добраться до середины мозга.
Судя по всему вчерашняя партизанская пуля порядком контузила.
— Наш враг должен находиться в постоянном страхе, в неуверенности и в растерянности. Тогда как каждый казак должен быть в полной уверенности, что всякое сопротивление противника будет сломлено. Если мы нанесем противнику подряд несколько сокрушительных поражений — мы этого добьемся.
* * *
Уже наступил июль, солнечный, с душистым сеном, которое привозили к конюшне и сваливали возле сарая.
Муренцов услышал хлопки выстрелов и пошел к ограде. Двое молодых казачат, один 13, другой 14 лет только что, по своей инициативе расстреляли пленных.
Муренцов отшатнулся. Страшно было, что так дешево стоила человеческая жизнь в таком огромном богатом мире. Он порывался, что то сказать казачатам, объяснить им, что не было необходимости убивать, но Елифирий отвел его в сторону
— Их, господин хорунжий, теперь уж на путь не наставишь. Эти хлопцы уже пропащие, поскольку военным ядом отравлены до неизлечимости.
У нас в гражданскую при полку жил сын ротмистра Пелевина. Редкой жестокости был малец, несмотря на возраст. Самолично с красных шкуру снимал.
Так что не место детям на войне… Но что с них взять? Это ведь мы, взрослые довели их до этого?
В сарае рядом с конюшней сидел партизан, захваченный в плен Митькой Мокроусовым. Он оказался русским и его оставили в живых до разговора с комполка. Пленный сидел у двери, свесив голову. Голова кружилось то ли от запаха разнотравья, то ли от потерянной крови.
Рядом с сараем ковырялись в земле куры. Невдалеке, по хозяйски прохаживался огненно красный петух.
Седоусый бородатый Толстухин сидел рядом с дверью, сшивaл рваный чумбур. Через порог обдавал мальца свежим табачным духом.
— Коммунист?
— Нет. Мой отец белый офицер. А я родился здесь.
Елифирий присвистнул. Суровея глазами, тихо спросил:
— А чего же тогда стрелял в нас?
— Стрелял, - ответил пленный. Его голос дрожал.
– Так же как и вы в меня.
— А зовут тебя как?
— Антон.
— Эх повесят тебя завтра, Антон. Жаль мне тебя, сынок.
— Видать судьба такая у русских, друг против друга воевать и умирать.
– Это было сказано просто и обыденно.
— Да не судьба, это война нас друг против друга поставила.
Ночью в сарае партизан сунул себе в рот запал от гранаты и покончил жизнь самоубийством.
Елифирий орал:
— Кто его обыскивал?
Партизан был очень похож на его брата, который погиб в июле восемнадцатого года и Толстухину очень хотелось, чтобы этот мальчик остался жив.
* * *
Конец июля был жарким и солнечным.
По обочинам дорог желтели и пушились одуванчики, а по полям раскинулся яркий ковер разнотравья.
Светало. Ночная темнота медленно размывалась светлеющей краской утра. Из густой фиолетовой утренней сини проступали очертания нависшей над селом горы и зарослей прибрежной ольховой рощицы. Казаки просыпались. Слышались первые звуки начинающего дня. Ржали и всхрапывали кони, мычали коровы ожидая утренней дойки. Дворы наполнялись громыханием пустых подойников и еще сонными окриками хозяек, садившихся под своих коров. В сараях слышались дружные звуки молочных струй, туго ударяющих в звонкие донья жестяных ведер.
Через несколько часов небо покрылось белесой дымкой. Линия горизонта задрожала от струящегося зыбкого знойного воздуха. Казалось, вокруг намного верст все повымерло. Даже в тени прибрежных зарослей реки не ощущалось присутствия жизни. Ни травинка не шелохнется под чьим-нибудь шагом, ни ветер не прошелестит поблекшими листьями речного тала. Полное безмолвие. Тишину нарушала лишь звоном комаров.
— Ну и жара сегодня, — со вздохом сказал Елифирий, оттирая со лба густой пот. Приподнявшись, он посмотрел за речную сторону. С досадой еще раз протер красное лицо, проговорил:
— Пойду в речке ополоснусь, заодно и кобылу искупаю.
Прихватив повод поспешил к речной воде. Уже у ворот его застал крик.
— Толстухин. К сотенному!
Чертыхнувшись Елифирий поспешил в канцелярию.
Вернулся хмурым. Ганжа вопросительно посмотрел на него, спросил:
— Чего ты смурной такой, будто уксуса наглотался?
— Да сотенный в полк с пакетом посылает. По такой то жаре!
Недовольно бурча, Елифирий оседлал лошадь, похлопал ее по крупу, привычно поставил ногу в зазубренное стремя.
Звякнули и загремели на конских зубах удила. Гикнул, ударил лошадь каблуками, она резво взяла и пошла крупной рысью. Мягкая дорожная пыль приглушила гулкий топот копыт.
Проснувшийся жеребенок вылез из загона. Красивая яркая бабочка села ему на лоб. Он вяло пошевелил ушами и вдруг испугавшись, стрелой рванул куда глаза глядят с одной только мыслью — спастись от внезапной опасности.
Потревоженные мотыльки и бабочки разлетались в разные стороны, теряя пыльцу с крыльев.
Только лишь когда жеребенок оказался в зарослях высокой густой травы на лесной поляне, он немного пришел в себя и остановился, весь дрожа.