Обреченность
Шрифт:
Желаю удачи и как можно скорее отличиться в боях!
После разговора Кононов неожиданно попросил разрешения выйти в сад.
Сад буйно зарос крапивою и бурьянистой травой. Пахло мокрыми от дождя лопухами, яблоками, дождливой и туманной влагой. Ветки старых покривившихся яблонь клонились к земле под тяжестью плодов.
В дальнем углу, среди травы стоял старый покосившийся колодец. Захотелось прильнуть к ведру и пить, утопив губы в холодной колодезной влаге.
Кононов подошел к колодцу. Заглянул в пахнувшую плесенью и сыростью темноту.
Внутри оказалось темно — ни блика на воде, ни отсвета. Темень притягивала, звала к себе. Неожиданно стало страшно. Кононов вздрогнул, вытер холодный пот со лба.
— Тьфу черт. — Выдохнул он. — Вот же…
Вспомнился полковник Цветаев, преподававший тактику в академии Фрунзе. Его слова «если долго всматриваться в бездну, она начинает всматриваться в тебя».
— Ну, точно, мать ее так. Бездна! А может быть послать сейчас всех? И этого немецкого генерала тоже.
— Нет! Поздно. Я уже все про себя решил.
Придерживая ладонью крутящийся ворот медленно опустил ведро внутрь сруба. Где-то внизу ведро тяжело плюхнулось в воду. Раздался всплеск, как всхлип.
На непослушных ногах он отошел от потемневшего колодезного сруба, будто от края пропасти.
Потянуло влажной прохладой. Изредка был слышны мокрые шлепки, это падала с деревьев вызревшая антоновка.
— Тихо... хорошо! Как дома... у нас на хуторе… Никакой тебе войны, никакой службы, - подумал Кононов и потрясенный нахлынувшими воспоминаниями, молча опустился на колени, припав лицом к неласковой, пахнущей влагой и тленом земле...
Вернувшись он подошел к графу Ритбергу и протянул ему полную пилотку сорванных в саду яблок.
У графа Ритберга мелькнула в голове мысль:
— Этот человек уже не повернет назад. Он сжег за собой все мосты.
Новое подразделение получило наименование 102й казачий эскадрон. Его костяк составили бывшие подчиненные майора Кононова.
Для обеспечения полка вооружением, техникой и боеприпасами была прикомандирована группа немецких унтер-офицеров.
Граф Ритберг не говорил по-русски. Кононов знал лишь несколько немецких слов. Но они понимали друг друга, изъясняясь на какой-то мешанине из русско-немецких слов, жестов и мимики.
Пополнение набирали из военнопленных, которые сотнями и тысячами умирали от дистрофии, и дизентерии в близлежащих лагерях Могилева, Гомеля, Борисова, Невеля, Лепеля, Витебска, Смоленска и Орши.
Первое время на встречу с новобранцами Иван Никитич приезжал сам.
Он видел перед собой страшно голодных людей, потерявших всякую надежду. Кости, обтянутые серой, обветренной кожей.
Обросшие и завшивленные, одетые в грязные, прожженные шинели, замызганные и выцветшие гимнастерки с белесыми разводами от пота, стояли они перед ним, преданные государством и командованием, брошенные на произвол судьбы. И только от него зависело, умрут они сегодня или будут жить.
Он всего лишь пообещал этим солдатам, превратившимся в живые скелеты- надежду. Предложил нормальный солдатский паек, чистое белье и человеческое отношение, и многие согласились одеть немецкий мундир.
Пусть их осудит тот, кто сможет!
Кононову пришлось просмотреть сотни личных дел, учетных карточек и опросных листов пленных. Из личного опыта и рассказов военнопленных он знал, что у каждого из них был свой путь в неволю.
Многие сражались до последнего патрона и подняли руки лишь тогда, когда стало понятно, что не отбиться и не уйти. Кого-то захватили раненым или контуженным.
Некоторые из них так и не вступили в бой, не сделали ни одного выстрела во врага, не увидели ни одного немца. Но страшное слово — «Окружение», парализовало волю. Устав плутать по лесам, бояться каждого шороха и отчаявшись выйти к своим, они сами шли к месту расположения немецких частей и сдавались в плен. Иногда какой нибудь повар или связист вермахта брал в плен целую группу бойцов Красной армии.
Были и перебежчики. Одни из них переходили на сторону врага по идейным соображениям, другие от безысходности, от усталости, от невозможности терпеть дальше. Были и те, кто просто струсил и бросил оружие в минуту опасности.
В свой эскадрон Кононов старался брать тех, кто сражался. Предпочтение отдавал казакам. Знал, что несломленная, уцелевшая часть казачества так и не приняла Советской власти и их было легче убедить в необходимости борьбы против Сталина.
Брал и тех, кто перешел линию фронта добровольно. Перелистывая личные дела, он вдруг наталкивался на человека, который был ему интересен. Но случалось такое, что у этого человека уже не было веры никому, ни своим командирам, ни немцам, ни Кононову. Была лишь обида на причиненное ему зло. И нужно было эту обиду переплавить в ярость, затмевающую сознание. В лютую ненависть и неутоленное желание отомстить всем - Сталину, Гитлеру, самому себе.
Кононов знал, что такие солдаты будут страшны на войне, потому что чувство сострадания и жалости уже покинуло их.
За такими он приезжал в лагерь по нескольку раз, пока не получал согласия вступить в эскадрон.
Кононов садился среди пленных бойцов, доставал портсигар с сигаретами, потом еще и ординарца посылал за табаком. Раздавал курево в жадные, нетерпеливые руки.
Рассказывал о себе, о причинах перехода к немцам. На жадные расспросы:
— Как там на фронте? Скоро ли конец войне?
Он рассказывал об успехах германских войск, говорил, что судьба Красной армии уже предрешена, не сегодня- завтра Гитлер будет в Москве.
И обязательно кто-нибудь спрашивал:
— А когда Сталин будет менять нас на немецких пленных?
Горько усмехаясь Кононов отвечал:
— А вы мои родные, для этого усатого гада уже не свои. Не слыхали, что он сказал? Те кто в плену, все предатели. Он даже своего старшего сына не захотел спасти из плена. Его жену посадил как жену предателя.