Обреченность
Шрифт:
Полусотню охраны возглавил Лукьяненко.
Хорунжий Лукьянов и сотник Юськин выполняли роль телохранителей. Они сидели в машине рядом с Павловым. Недавно назначенный адъютант Богачев сел напротив, на откидном сиденье. Рядом с водителем сел Лукьяненко.
Впереди колоны двигался трофейный ЗИС с закрепленной в кузове машины счетверенной пулеметной установкой.
За ней — автомобиль Павлова. Замыкал — грузовик с казаками охраны.
Через пятнадцать километров колонну обстреляли. Пока на головной машине разворачивали пулеметную остановку и длинными очередями
Походный атаман умер мгновенно. Богачев вытащил из машины окровавленное тело и с криком «Убили! Атамана убили»! поволок его к грузовику в хвосте колонны. Ему помогали Юськин и Лукьянов. Напоследок Богачев еще умудрился бросить в салон машины гранату.
Немного постреляв нападавшие отошли в лес. Их не преследовали. Кроме убитых Павлова и водителя были легко ранены трое казаков. Ревя клаксонами и стреляя в воздух, машины с казаками вернулись на территорию Стана. Немедленно были приспущены все флаги.
Вдова Павлова Феона, каталась по земле и страшно кричала на все село. Казаки, узнавшие о гибели атамана, гуртом повалили к штабу. Несмотря на то, что Павлов умер мгновенно и не успел произнести ни слова, Лукьяненко объявил, что перед смертью атаман завещал Доманову не бросать казаков и и возглавить казачий Стан.
Юськин и Лукьянов подтвердили. В тот же день Доманов принял на себя обязанности походного атамана, тут же издав в приказ, в котором отметил героизм, сопровождавших Павлова казаков и не бросивших его на поругание врагам.
Вначале все прошло как по нотам.
В казачьем Стане был объявлен трехдневный траур.
Походного атамана Павлова отпели по православному обряду, и похоронили с воинскими почестями.
Впереди, в голове похоронной колонны несли венки из цветов. По старинному казачьему обычаю за гробом атамана вели коня убитого хозяина. К седлу коня были приторочены винтовка и шашка.
За гробом шел Доманов, за ним офицеры штаба, старшие офицеры, Доманов произнес речь.
Старики переломили пополам и положили в гроб, подаренную генералом Красновым шашку. С обнаженными головами казаки подходили к могиле и бросали в нее горсти чужой, холодной земли.
Но через три дня все пошло не так. В казачий Стан заявился уполномоченный СД унтерштурмфюрер Кербер и очень заинтересовался тем, как партизанский снайпер мог стрелять пистолетными патронами калибра 7,65. Кроме того, его очень заинтересовал вопрос, как партизаны с расстояния 150 200 метров смогли закинуть гранату в машину Павлова.
Доманов испугался не на шутку. Пришлось подключать тяжелую артиллерию- Радтке и доктора Гимпеля.
Срочно была подготовлена версия о том, что атаман Павлов дрогнул и начал искать контакты с советским командованием. Доманов, узнав об этом, спланировал операцию по его нейтрализации. Этого было достаточно для того, чтобы Кербер арестовал сотника Богачева, обвинив его в том, что он является внедренным в окружение Павлова офицером НКВД.
Богачева увезли в Лиду.
Чтобы не наболтал лишнего, его той же ночью придушили в тюрьме гестапо и подвесили к решетке камеры.
Доманову тут же был присвоен чин оберста. Прямо перед строем был зачитан приказ и ему вручены сплетенные из серебристого двойного жгута погоны полковника вермахта. Лукьянову приказом Доманова был присвоен очередной чин сотника, а Юськину и Лукьяненко — войскового старшины.
* * *
В Берлине Муренцов получил маршбефель в формируемую в Милау 1ю казачью дивизию.
Поезд прибыл в Варшаву. Милау лежал к северу от города. Следующий поезд ожидался только ночью.
Муренцов расположился в зале ожидания для военнослужащих. Здесь же был пункт питания, где можно было по талонам получить порцию горячего супа. А вот пивом можно было хоть залиться. Кружка стоила двадцать пфеннигов. Главное, нельзя было напиваться, потому что по вокзалу ходил патруль фельджандармерии. Подошли к Муренцову, в солнечном луче тускло блеснули служебные жетоны. Высокий, немолодой офицер с желтым нездоровым лицом проверил у Муренцова документы. Полистав его солдатскую книжку, отдал честь. Потом как-то незаметно повернулся, стукнув каблуками, и отошел. Сопровождавшие его солдаты повернулись следом.
Раним утром Муренцов прибыл на вокзал Милау. Выйдя из вагона он несколько минут стоял на платформе, осматриваясь по сторонам.
Тускло светило солнце. Муренцов пошагал по грязной брусчатке к одинокому зданию с надписью на немецком и польском — «Комендатура».
На заднем дворе какие то люди в гражданской одежде разгружали машину с ящиками.
В коридоре было пусто, лишь какая-то женщина мыла пол. На одной из дверей висела табличка «Russischer Abteilung» - русский отдел.
Офицер русского отдела комендатуры посадил его в телегу к местному крестьянину, который вез в лагерь продукты.
Возница неторопливо махнул кнутом и сытая справная лошадь дернула телегу.
Колеса стучали на выбоинах, и Муренцов, перекрикивая шум спросил:
— Долго ли до лагеря?
— Дале'ко пан.
Через полчаса они был на месте.
Лагерь находился примерно в 9 километрах от города, на месте огромного полигона. Раньше там находились склады снаряжения польской кавалерии, где осталось множество помещений, в которых могли разместить людей и лошадей.
Местность кругом была невеселая. Жесткая песчаная земля под ногами, редкие низкорослые приземистые деревья, и казармы со всех сторон.
У ворот КПП огромного военного лагеря стояли вооруженные карабинами и шашками казаки. Развевались казачьи знамена. На утреннем солнце алыми и синими цветами выделялись казачьи лампасы, донышки папах и кубанок.
Лагерь был похож на большой городок, состоящий из длинных рядов деревянных бараков, в которых жили казаки, немецкие солдаты и офицеры. Полки разместили в бывших польских казармах, старых, некомфортных и, что самое неприятное, буквально кишащих блохами.
Муренцов доложил дежурному и тот отправил его в столовую на завтрак.