Обсидиановый нож (сборник произведений)
Шрифт:
Из-за плеча выдвинулся Володя и проговорил тонким, педантичным голосом:
— Увеличенная модификация существ-анализаторов, я полагаю?
Он придерживал очки двумя руками, лишь этот жест выдавал его волнение, — будто не его тошнило вчера в лечебнице…
— Они, голубчики, — пробурчал Колька. — Существа…
Режущий формалиновый звук, розоватые, мясистые тела в редких черных волосках, мерзкие ротики-щелки, жрущие оранжевый светящийся кисель — сквозь пение слышался шелест. Чавкают, слившись боками. Белые муравьи, просвечивая оранжевым, суетятся на бугристых телах — облизывают…
— Логическое завершение, — бормотал Володя. — Живая магнитофонная станция. — Добросовестно добавил: — Я полагаю. Попробуем их сосчитать… и размеры этого… м-м… вивария. Приблизительно…
— Ну, ты держись, в общем, — ответил Колька. — Вперед, разведчики, во имя Науки… Воняет здесь тошно — кондиционирование!
Ахука смотрел на них, сочувственно выставив бороду. Старец вернулся и делал неловкие приглашающие движения. Колька сказал ему:
— Веди, веди, старый краб!
Шар, около которого они стояли, ответил внезапным визгом: «О-и-и!» Это было ужасно, в сущности. Неподвижная безглазая глыба что-то говорила по-своему, пошевеливая впадиной-воронкой на лицевой поверхности… Старец тут же подскочил и глухим басом, с оттенком подобострастия пропел что-то успокоительное. Воронка умолкла.
— Нарана, нарана! — экзальтированно повторил старец. Пошли, пробираясь по довольно узкому проходу за спинами людей. Они сидели на пятках, не оглядывались. Перекликались с этим, тихо, протяжно распевая гласные, а это визжало, отвечая. Некоторые сидели по двое, иногда мужчина с женщиной. У всех были сосредоточенные, усталые лица, а туннель все тянулся и тянулся, показывая впереди ряды голых выпрямленных спин с тенями между лопатками. А слева повторялся шар, без конца шар, шар, шар, побольше — поменьше. Воронки повыше — пониже. В нескольких местах за этим, сгибаясь под изгибом свода, ходили люди. По одному, наклонившись, осторожно переставляя ноги. Что-то искали там, сзади, невидимое…
Пришли в тупик, к глухой стене. От двух крайних мест поднялись грустные парни, поклонились, поднеся руки к груди. Машинально отметилось: жуки нового цвета, фиолетовые. Бледный старец сказал несколько слов, один парень подошел к Кольке, второй — к Бурмистрову. Пригласили сесть.
Сели в метре друг от друга. Володька, торжественно бледный, перед своим шаром, Колька перед своим. Край желоба закрыл чавкающие ротики, перед самым лицом оказалась оранжевая тьма воронки.
Старик, Ахука и Брахак расположились во втором ряду. Колька покосился — старик сидит, приоткрыв рот, жилистая шея вытянута от избытка внимания.
— Йе… — пропел парень с фиолетовым жуком.
Парень как парень. Глядит так, как все здесь глядят, будто все на свете знает.
— Йе…
Он догадался, повторил звук.
— Уу-у…
Повторил и это.
— А-о…
Пожалуйста… Как в музклассе, пой себе «ре» третьей октавы. Сольфеджио.
Учитель быстро запел, обращаясь к воронке. Та шевельнулась, ответила тонким визгом: «И-иуиа-айе-е» в разных тонах. Потом еще, но приятней, без визга. Вроде пастушьей жалейки: «И-у-у-ту…» Колька почувствовал — от него ждут, чтобы он поговорил на своем языке. Он посмотрел на учителя. Тот кивнул, заламывая густые брови.
— Ну что я вам скажу… Жила-была курочка… то есть, баба. Была, понимаете, у нее, эта — курочка-ряба. Ну что, хватит?
Воронка опять запела — длинно, грустно, замедленно, как солнечные полосы тянутся на закате. Кольке становилось все спокойнее — сидишь, ни дать ни взять заклинатель змей. Пение!
— Каопу, — сказал учитель. Колька понял — нужно повторить. Он повторил сразу правильно и подмигнул Ахуке. Тот медленно улыбнулся. Старец закивал, восторженно сжимая руки.
— Каопу, — повторил учитель и пропел два звука: «у-у, а» в «до» и «ми». Колька тоже повторил и пропел. Вот как — предмет можно обозначить и словом, и пением без слов.
«Э, нет — эта штука посложней магнитофона, Бурмистров», — легко подумал он, и в этот самый момент с ним случилось нечто, чего он никогда потом не мог объяснить и понять. Слова полились рекой в его мозг. Воронка их выпевала, учитель произносил, а он, Николай Карпов, впитывал все легче и легче, с наслаждением легкости и удачи. Слово влетает, как ласточка в гнездо, и ложится на место, как кирпич в стену, голова приятно согревается, и так весело, хорошо на сердце! Он чувствовал, что дважды повторять не надо, запомнит и с одного раза, и учитель перестал повторять слова. «Ходить. (Ходить вообще — понял Колька.) Ты. Я. Я хожу. Я сажусь. Я встаю. Ахука, встань! Сядь. Он сидит. Ты сидишь. Он говорит. Брахак говорит. Брахак, скажи! Ты — человек. Я — человек. Брахак, кто ты? Я — человек. Он — человек».
— Колья, скажи, кто ты? — спросил учитель.
— Я — человек… — проговорил он и спел то же самое: «И-о», в звуках «до» — «соль», и чуть не заплакал от счастья. Он — человек! Он говорит и поет!
«Ходить, голова, ты, я, камень, спина — кто они?»
«Слова» — подумал Колька.
— Слова, — пропела Нарана.
— Слово? — спросил учитель, показывая на пистолет.
— Пистолет, — ответил он по-русски.
— Пьистолльет, — повторил учитель. — Я не (пауза) это слово.
Колька заполнил паузу по-русски, «знаю».
С этого понятия началась группа абстракций — «знать, изучать, действовать, запоминать, верить, соотноситься…» — в бешеном и все нарастающем темпе на Николая Карпова обрушивались слова. Но он был и сам не промах, о учителя, Николай Карпов брал английский по кембриджской программе… Краешком-краешком мозга он успевал оценивать их методику; успевал гордиться собою — он запоминал мгновенно, прочно, и отвечал Воспитателю все более сложными фразами. Наконец, иссякло и удивление, он перестал ощущать себя, а слова, летящие из оранжевой воронки, четырехзвучные-четырехнотные слова, стали видимыми. Они мерцали и окрашивались, вращались в оранжевой мгле. Выплывали многорельефные фигуры, серебристые и переливающиеся радужной пленкой, и форма их и мера были геометрически совершенными, причем буквам соответствовала горизонтальная плоскость, а тону и продолжительности звука — две вертикальные, и эта чудная геометрия озвучивалась голосом Воспитателя, повторявшим слова на раджане. Но голос отставал от мягкого цвета фигурок, и они говорили свое, и оказывалось, что мир также устроен геометрически совершенно, стоит лишь сущностное понять и выразить символами, вот так! Ах, что такое жизнь, обладание, смерть и рождение и счастье? — звуки, звуки, четырехмерные, вечно переменная вибрация времени…
— Мысль потешная! — беззвучно расхохотался он. — Ты разве не сущностна, разве ты — четырехмерный звук? Как мне называть тебя?
— Нарана, — был ответ, что означало «Великая Память».
Смех мелькнул в потоке слов, как фонтанчик на гладкой поверхности. Было счастье запоминать слова, слушать молча и запоминать и помнить их, ибо высшее счастье не в действии, но в памяти, и в ней же истина.
— Погоди, — взмолился он. — Говорю тебе, путаешь ты, смущаешь!