Обстоятельства речи. Коммерсантъ-Weekend, 2007–2022
Шрифт:
Месяц тому назад в фейсбуке на волне продолжающихся голливудских и давно уже не только голливудских разоблачений, охвативших весь мир движением #MeToo, промелькнула забавная картинка «Цивилизационный раскол», источником которой, судя по всему, была страница русского националистического проекта Sputnik & Pogrom (его сайт заблокирован Роскомнадзором как экстремистский). Картинка представляла собой карту мира, поделенную на три зоны: поверх территории США шла надпись «Домогательства», над бывшей «шестой частью суши» — «Оскорбления», а над Антарктидой — «Пингвины». Если сосредоточиться только на музейных войнах памяти, оставив за скобками происходящие повсеместно и несколько более сложно устроенные баталии вокруг старых и новых памятников, то эта геополитическая карикатура на тему баланса сил в двухполярном мире довольно точно описывает сложившееся положение вещей.
Истерика по поводу «Гиласа и нимф» была связана с явно преувеличенными опасениями, что сейчас противники харассмента вынесут из музеев всех «спящих венер», не говоря уже о «похищениях сабинянок» и «поруганиях лукреций». Ведь в последние годы поборники социального прогресса то и дело пытаются подвергнуть ревизии традиционный музей — на предмет адекватного освещения вопросов расы, гендера, сексуальности и социальных классов. До таких яростных кампаний протеста, как в Университете Индианы, где борцы с расизмом требовали уничтожить в одном из кампусов фреску знатного риджионалиста и учителя Поллока Томаса Харта Бентона «Социальная история Индианы», частью коей стало правдивое изображение куклуксклановцев, в музеях покамест не дошло. Агрессивность и интенсивность таких кампаний — вообще свойство более продвинутой университетской среды. Однако европейские и американские музеи сами стараются по возможности спрятать в запасники разнообразные аллегории частей света, где чернокожая рабыня Африка преклоняет колени перед белокожей госпожой Европой, и, наоборот, извлечь из них любой маньеристский, барочный или просвещенческий портрет уроженца колоний, изображенного как самоценная личность. В 2015-м Рейксмузеум вообще полностью пересмотрел свой каталог — исключил из 220 тыс. названий произведений и их каталожных описаний всю колониальную терминологию, заменяя слова «негры», «цыгане», «магометане» и им подобные более нейтральной лексикой.
Больших успехов в музейном деле достигли борцы с педофилией, коим, например, удалось изрядно попортить нервы Ричарду Принсу, автору «Духовной Америки», использовавшему в своем ремейке плейбойскую фотографию с полностью обнаженной малолетней моделью Брук Шилдс: в 2009-м работу Принса сняли с выставки в галерее Тейт офицеры Скотленд-Ярда. Но когда прошлой осенью протестанты осадили Метрополитен с требованием убрать картину Бальтюса «Спящая Тереза», написанную в 1938-м, так как она «романтизирует сексуализацию ребенка», нью-йоркский музей вежливо послал пуритан куда подальше. И тем самым обозначил границу допустимого вмешательства в музейную политику: протестуйте сколько угодно против живого, современного искусства, обвиняя Ричарда Принса в педофилии или же Дану Шутц в паразитировании на трагедии чернокожих американцев, но оставьте классику — а довоенный модернизм уже давно сделался классикой — в покое.
Но пока прогрессивное «полушарие домогательств» выступает против консервативной классики, консервативное «полушарие оскорблений», в свою очередь, борется с носителем прогрессивного духа, то есть — с современным искусством. Так, в России летопись погромов, судебных преследований и несудебного давления на музеи, галереи и выставочные залы, лишь недавно обогатившаяся аналогичными случаями в области балета, театра и кино, ведется в течение двух последних десятилетий. Об отдельных скандальных случаях становится известно: в 2005-м, уступая требованиям верующих, дирекция Третьяковской галереи распорядилась по-тихому снять работу ветерана соц-арта Александра Косолапова «Икона-икра» с выставки «Русский поп-арт», но о факте цензуры рассказал куратор выставки и тогдашний начальник отдела новейших течений Третьяковки Андрей Ерофеев. Чаще же музеи сами и без шума сворачивают опасные выставки и убирают провокационные вещи в запасники — от постоянной экспозиции отдела новейших течений Русского музея, почитай, ничего, кроме разве что дара Петера Людвига, не осталось. И хотя у нас любят шутить, что Россия — страна с непредсказуемым прошлым, музейные войны, если только речь идет не о реституции церковного имущества, почему-то не касаются классического наследия: видимо, борцы за традиционные ценности воспринимают «Чаепитие в Мытищах» и «Крестный ход в Курской губернии» как часть священной традиции, не вдаваясь в оскорбительные для религиозных чувств подробности.
Казалось бы, мироустройство, обрисованное в «Цивилизационном расколе», совершенно логично и достигло диалектической гармонии: прогрессивные силы борются с консервативной стариной, консервативные — с прогрессивной актуальностью, полный паритет и равновесие. Только у «полушария домогательств», кажется, все же есть одно преимущество: даже когда его обитатели столь комично сражаются с фантомами прошлого, они вырабатывают язык терпимости, на котором оба полушария непременно заговорят в будущем. Кстати, многие записки, оставленные протестующими на стене злополучного зала Манчестерской галереи, внушают оптимизм. Кто-то упрекал музей в старомодных, «бинарных» представлениях о гендере и призывал праздновать проявления женской сексуальности. Кто-то шутил: «Что ж вы не сняли „Одиссея и сирен“ в соседнем зале? То же самое представление о фам фаталь! Что, там холст тяжеловат?» Но в любом случае лучше, когда искусство возбуждает чувство юмора, чем когда оно возбуждает чувство ненависти либо вражды по признакам пола, расы, национальности, языка, происхождения, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе.
Время. В своем времени
История в стадии обострения. Почему настоящее нельзя сформулировать и какая история нам нужна
(Дмитрий Бутрин, 2013)
Я как-то не заметил — и теперь себе пеняю, что не заметил: важнейшей из наук для нас теперь является история. Нечего отрицать очевидное, сам третьего дня распинался, что, мол, что-то не то со страной, в которой совокупность частных историй не составляет общей, — кто тянул за язык?
А значит, надо во всех смыслах брать себя в руки и искать формулировки. История обязана быть единой. Нет, не то чтобы единой для всех (хотя, конечно, и так можно сказать, особенно если речь идет о детях — вдруг запутаются, ведь дети глупы) — но общая канва, общая фактология, общая система отсчета есть то, без чего невозможно быть гражданину. Вот и Татищев, первый крупный русский историк, в 1741 году в «Разговоре двух приятелей о пользе науки и училищах» сетовал: некий исторический деятель, «прилежа народ далее в том безумном суеверии содержать, все училища разорил, учителей и учеников разогнал, дабы в неученых удобнее коварство свое скрыть мог», — порадовал бы нас, везде теперь мятежно ищущих исторических закономерностей и аналогий. И обманул бы тут же, продолжая так: «Если же в общем о государствах сказать, то видим, что турецкой народ пред всеми в науках оскудевает, но в бунтах преизобилует. В Европе же, где науки процветают, там бунты неизвестны». Злодей и уничтожитель просвещения хуже министра Ливанова: у него был бунтарь — Кромвель, а просветитель — всероссийский самодержец Петр Алексеевич.
Конечно, мы не придумаем новой истории в том смысле, в котором ей собираются заниматься серьезные люди. Вот, например, в Институте российской истории РАН еще задолго до того, как Владимиру Путину пришло в голову, что неплохо было бы детям в России иметь единый учебник истории, приступили к фундаментальному труду — 20-томной «Истории России», и она уж точно будет единой не в меньшей степени, чем предыдущий продукт РАН такого же масштаба — также 20-томная «История СССР» 1970-х годов. Директор ИРИ РАН Юрий Петров в интервью «Известиям» в августе тоже возмущался — все кинулись писать историю, вот некие научно несостоятельные, но бойкие люди просили у бюджета 2 млрд рублей на такую же историю, а мы сделаем ее в восемь раз дешевле — нужна же одна, посмотрите, какая выходит экономия. Но мы же не говорим, что одна книжка или одно мнение. Борис Акунин напишет свою историю, либерально-демократическую. Военно-историческое общество — свою, военную историю. Коннозаводчики — конноспортивную, староверы — древлеправославную, буддисты — историю ничего посреди ничего. Я придумаю историю бессвязного бормотания. Важна не столько единая история, сколько единые, цельные истории — а там уж, думается, книжка пойдет на книжку, ИРИ РАН возьмет свое авторитетом, Акунин — увлекательностью, коннозаводчики — статью, а инородцы — отвагой. И история России, разная для каждого, но единая по существу, нас скрепит и объединит в один клубок, хотя бы и во взаимном неприятии чужой версии.
Откуда взялась эта почти одновременная тяга к тому, чтобы иметь в России какую-нибудь связную и цельную историю, явившаяся в какие-то полгода, — наверное, это действительно было бы неплохо знать или хотя бы предполагать. У меня предположение печальное. Истории нам хочется потому, что история прекратила течение свое — и мы теперь живем на следующих страницах «Истории одного города», где у Салтыкова-Щедрина глуповский градоначальник Василиск Бородавкин рассуждает, почти буквально, кстати, цитируя историка Татищева: «Вору следует трепетать менее, нежели убийце; убийце же менее, нежели безбожному вольнодумцу». В стране, где ничего не происходит, потому что то, что нужно, невозможно, а то, что возможно и исполнимо, даром не сдалось, ибо бесполезно, — тяга к истории действительно должна быть необорима. На Болотной нынче пусто — так пойдем сражаться на Сенатскую, даром оппоненты все в танке — у них всегда и везде помесь Курской дуги и Ледового побоища. Так уже было — в сущности, история, если она не хлеб профессионального историка (а таких мало), всегда есть способ выражения своих мыслей о настоящем картинами прошлого. Мысли о настоящем расползаются, Кромвель и Петр мельтешат перед глазами, меняясь отрубленными головами и прочими частями тела, — и тоска по цельному восприятию настоящего гонит нас к двадцати томам однозначности, к святцам, к единственной истине. Пусть даже и неприятной, но одной. Сколько ж можно неопределенности?
Но обидно не за то, что оппоненты неправы, а за всех нас: мы почему-то думаем, что нас хватит на то, чтобы удержать Россию с ее историей в голове, осознать ее и найти в этом осознании указание, куда ж нам плыть. Между тем мы и сами знаем — это указание получить из прошлого невозможно. Во всяком случае, невозможно создать хотя бы в одной голове такую историю России, из которой будет следовать будущее. Но почему нам кажется, что будущее должно следовать из прошлого?
Да если это и в каком-то смысле так — знаете, в последнее время, наряду с общим и бесполезным желанием что-то такое понять в Смутном времени и нэпе о нас нынешних, у меня есть еще одно развлечение. Смотришь на фотографию — господи, 1919 год, а ведь смеются, и платье в горох, и застенчивы, и серьезны. Или вот мемуары почти обычного человека, 1929 года — а ведь нет у него в голове никакого великого перелома, и в 1946 году у него не послевоенное восстановление на уме, и в 1976 году — не застой. Исторические документы полны такими несообразностями и анахронизмами. А уж рассказы очевидцев почти все состоят из этого нетипичного: в лагере играли в футбол, в плену немец-врач лечил и подкармливал, в обкоме был добрый человек, и в гестапо, и в гетто, а в голод принесли хлеб и рыбу — и мы ели и выжили. Все умерли, а они нет — и мы тоже нет. Разве это не чудесно?