Обуглившиеся мотыльки
Шрифт:
— Но ты должна знать, что…
Он перехватил ее за талию, резко привлекая к себе. В памяти обрывками, каким-то дьявольским дежа вю, всплывали другие ощущения. Гилберт не могла их контролировать. Не могла не думать…
— Что ты в моем сердце настолько глубоко, насколько в нем не был еще никто. Понимаешь? Никто.
Она отрицательно покачала головой, она хотела вырваться из этих объятий. Ложь. Ложь она дарила взамен на его чувства. Ложь пронзала ножами, разрывала кожу на лоскутки, давила, сжимала и причиняла сущую боль. Тайлер крепче схватил девушку, сильнее
— Я ни разу не помог тебе: ни при смерти твоей матери, ни при том случае в парке…
Ни при попытке суицида. Не помог, когда ее избил Деймон. Не помог не сойти от него с ума: не думать о нем, не стать зависимой им, не стать его врагом.
— И я уже не смогу наверстать упущенное. Не смогу быть помощником или соратником. Но я могу… Могу тебе гарантировать, что чтобы ни случилось, на чьей бы стороне правда не была, я буду любить тебя.
Он сжал ее кулак еще сильнее, и что-то острое впилось в кожу. Елена устала плакать, устала поддаваться эмоциям и быть слабой, но держать себя в руках она уже разучилась и снова дала волю слезам.
Тайлер ее любит. Любит по-настоящему. Тайлер солгал бы, если бы пригласил ее в какой-нибудь шикарный ресторан, заказал дорогие блюда и вина, танцевал бы под музыку в смокинге, а только потом признался в любви. В духе Тайлера — признаться в чувствах в какой-то маленькой аудитории, в разгар вечеринки, совершенно этого не планируя, будучи искренним и откровенным. Именно исходя из этих рассуждений, Гилберт не сомневалась в правдивости его слов.
— И чтобы доказать тебе это — я не буду ни на чем настаивать, о чем-то просить, чего бы ты не хотела. Это не потакания. Это мое уважение к тебе и к твоим желаниям. Я хочу, чтобы ты уяснила разницу.
Он взял ее руку. Бережно и нежно. Словно он не замечал чувств, которые изнутри терзали его любимую девушку, слезами порываясь наружу.
— Я тут подумал, — он улыбнулся. Так, как улыбался Тайлер Локвуд. Тот Тайлер, которого она встретила в парке октябрьским вечером, — что дорогие украшения и деньги не для тебя, официальность моя напыщенная тебя бы расстроила. И я решил, что в подарке важна не упаковка, а содержимое.
Он разжал кулачок Елены. Девушка боялась опустить взгляд, боялась с помощью осязания распознать объект. Она вообще всего боялась рядом с Тайлером. И ничего уже не боялась с его лучшим другом. Тем, кто целовал ее и зажимал в исповедальной.
— Я думаю, что ты все поймешь.
Девушка опустила взгляд. Она не увидела ничего сверхъестественного или необычного. Но ее сердце разбилось на мелкие осколки. Последний хрусталь, который еще был цел, теперь превратился в груду стекла. Эти обломки продолжали пускать сгустки крови, но теперь болезненность сковывала тело, а кровь была какой-то холодной.
Серебренная цепочка с подвеской в виде ключа переливалась в полумраке комнаты и в свете луны. Никаких дорогих камней. Никакого изящества или изыска. Никакой дороговизны.
Но этот маленький ключик словно въедался в кожу. Словно растворял кислотой кожу.
Ключ.
Ключ.
От его сердца. Он теперь был в ее руках.
А ключи от ее сердца в руках у других людей, которых она больше не может любить.
Ее еще никто и никогда так не любил. Ее вообще любили? Так, чтобы не требуя ничего взамен? Не упрекая? Без страсти, напряжений, взглядов вскользь, молчаний и ненависти?
— Это неправильно. По отношению к тебе, — прошептала она, отходя от Локвуда, отворачиваясь от него, ища ответы где-то в душном пространстве этого маленького кабинета, в гулких басах музыки, доносящейся из зала, в своей испепеленной и почерневшей душе.
Хэллоуин придумали для того, чтобы давать людям возможность черноту своей души выражать посредством дьявольской атрибутики. Переодетая под вампира (самое банальное, фантазии не хватило) она полностью отражала свою душу, которая одновременно терзается и терзает, страдает и причиняет страдания, иссушенная и выпивающая энергетику других людей, Елена, эта наивная девочка в прошлом, отчаянная в настоящем и сука в будущем, была сбита с толку. Ее обида по отношению к Тайлеру не стоила и цента. Он не заслуживал отрицательных эмоций. Она не имела права дарить их ему.
Тайлер вновь ошеломлен. Он не знает, что снова сделал не так.
Догадается чуть позже: полюбил не ту лярву.
Елена резко обернулась. В полумраке ее заплаканное личико было особенно привлекательно. В Тайлере оно вызвало сожаление. В Деймоне бы — страсть. И во втором случаем все снова бы закончилось синяками и болью.
— Я не понимаю, — он сделал шаг вперед, но подойти вплотную не осмелился. Пленка не позволяла сократить расстояние.
— Я схожу с ума. И я виню в этом всех: тебя, отца…
Деймона! Давай же, произнесли это имя. Оно раненной птицей мечется в твоем сознании, обезумевшем зверем терзает твое сердце.
— Мать… А мне следовало бы винить только себя… — она подошла ближе, но ни Елена, ни Тайлер не смели решиться на тактильную близость. Им мешало что-то, что-то застряло костью в горле. И Елена чувствовала, что эта кость становится причиной удушья. Причиной медленной асфиксии и дикой агонии. Воспоминания смешивались в единую консистенцию, и этот яд поражал центральную нервную систему, выводя работу организма из строя.
— Только себя, потому что я ожидаю от людей слишком многого, получаю ничтожно мало, а потом… — она подошла еще ближе. Она стала разрывать пленку. Она хотела ее разорвать. Если нельзя рассказать всей правды о Добермане, всей правде о своей одержимости, то почему не спеть колыбельную о своих чувствах? Так ведь сильно хочется напеть свою боль кому-то… — А потом пытаюсь сделать вывод, что мои ожидания оправданы. Что я вовсе не разочарована.
Она уткнулась головой в его плечо, неловко обняла Тайлера, словно заново его, по-настоящему, познавая. Это длилось в течение нескольких секунд, почти неуловимых. Потом Елена обратила на парня взгляд. Тот прожигающий и разжигающий огонь взгляд, который и привлекал людей. Взгляд, говорящий: «Все твои слова ничтожны. Я знаю гораздо больше истин».