Обуглившиеся мотыльки
Шрифт:
Гилберт не обращает на это внимание. В душе, по крайней мере, не так мерзко.
Она поворачивает голову в сторону парня. На его губах появляется улыбка, а потом тут же исчезает.
— Ты сбежишь, — прохрипел он. Его дыхание по-прежнему сбито, а в горле пересохло. Но этот физический недуг даже и не замечается. Тело переполняет приятная истома. — Ты всегда сбегаешь.
— Мне некуда бежать, — тоже хриплый сдавленный голос, тоже ощущение жажды. Пить и не напиться! Будь они оба чуть внимательнее, это бы сказало им о многом. — И не к кому…
— Это единственная причина?
Она думала, что забудется с Сальваторе.
— Я не хочу больше бежать… Я устала.
Она поцеловала его сама, потом поднялась, и, не прикрываясь ни одеждой ни простынями, направилась в сторону ванной. Ей стоило освежиться.
Прохладная вода остудила пыл, освежила разгоряченное и потное тело, смыло следы преступления, но не утихомиривало буйную душу. То, что случилось, было не столько опытом физическим, сколько душевным. Елена будто открылась до конца, будто стала собой: беззащитной, хрупкой, но жаждущей и неиствующей. Такой, какой она представляла себя на страницах книг. Такой, какой она представляла себя в фильмах. Стала героиней. На какую-то одну ночь сказка стала реальностью, все контексты, афоризмы и сюжеты ворвались в ее жизнь, все претворилось в реальность. Мир, действительно, стал действовать по новым правилам. Пока что не слишком строгим и бесчеловечным.
Ну, хоть где-то свезло.
4.
Они сидели на постели в полумраке. Окно было приоткрытом. Шторы — распахнуты. Лунный свет заливал пространство комнаты. Контраст холода и бешенного тепла был причиной приятной истомы, отдаленно напоминающую предсонную.
Она была в его рубашке, полурасстегнутой и помятой. Елена сама настояла на этом. Если уж пробовать, то пробовать все. Сама Ночь велела, как говорится.
А он, с оголенным прессом, обнимал и целовал девушку своей мечты, тоже чувствуя, что поэзия уайльдовских стихов ворвалась в его реальность.
— Мы можем попробовать начать заново, — он не хотел серьезных разговоров. Она — тоже. Но оба только сейчас могли услышать друг друга, поэтому упускать возможность было глупо. — Можем, уехать куда-нибудь… Вдвоем.
Девушка прижалась к парню. Она позволяла ему прикасаться к себе там, где раньше не позволяла. Она разрешала ему рассматривать себя. Разрешала себе делать то же самое. Шарм этой ночи завораживал.
— Не получится, — тихо и спокойно. Странно, даже безболезненно. — Давай лучше расстанемся на хорошей ноте, а?
— Ты его все-таки любишь, да?
Она отвернулась. Она пытается на этот вопрос ответить себе уже несколько дней и не может, а что говорить про Тайлера? Наверное, в глубине души чувство благодарности, верности и восхищения составляло нечто похожее на любовь. Щенячья преданность — не подходящее название, но единственно возможное для описания. Для Елены связь с Деймоном — как способ жить совершенно иначе. Ненависть, смешанная со страстью, боль с наслаждением, азарт, игры — это своего рода стимулы, мотивации. Это сиюминутная слабость и вечная сила. Это привлекает, возбуждает, сводит с ума…
Но это не любовь. Так, влечение.
— Нет, не люблю.
— И почему ты тогда хочешь быть с ним?
Она резко поворачивается в сторону Локвуда. Правильно поставленный вопрос — основа правильного ответа. Иногда от неправильной постановки вопроса все катится к чертям собачьим.
— Не знаю. Просто «потому что». Без всяких причин. Без всяких оправданий.
Она улыбается, выгибая позвоночник и потягиваясь. Она перекидывает ногу и усаживается сверху на парне. Тайлер медленно разводит полы рубашки, медленно стягивает вещь с плеч. На сегодняшнюю ночь Елена принадлежит ему. На сегодняшнюю ночь Елена принадлежит и Дьяволу, который шепчет лишь одно: «Греши, падай и не оглядывайся!». Безумно трепетный шепот…Тайлер целует ее губы, касается ее талии и забывается во мраке чувств. Они вновь падают на простыни, их обоих вновь накрывает волна наслаждение.
Тушим свет. Отводим камеру на окно. Луна и звездное небо. Покачивающиеся когтистые ветки деревьев. Слышится завывание ветра. Тишина временно взяла бразды правления.
5.
Утром все развеялось как сигаретный дым. Остался лишь горький привкус и ворох новых воспоминаний, которые нельзя сжечь или выкинуть как старые фотографии. Но свыкаться с безумием Елена уже привыкла, поэтому было все не так уж и плохо.
Когда Гилберт подошла к кухне, она застыла в проходе. Видимо, старые законы вновь стали действовать. Забытие было недолгим.
Елена оперлась о дверной косяк. Ее губы исказила кривая стервозная улыбка.
— Здрас-с-сте, — протянула девушка, хватаясь руками за шарф и принимаясь тянуть его вниз.
Дженна внимательно, зло и заискивающе одновременно, глядела на племянницу. Та медленно переключала свое внимание с родственницы на гостя, сидящего за столом. С ее лица не сходила эта отвратительная ухмылка.
— Вы, я вижу, спелись, да? — шарф падает на стул. Веет запахом чьего-то шампуня. Чужого. Елена начинает расстегивать молнию, все еще не меняя своего положения. Ночной шарм забывается, растворяется в рамках нереальности. Границы вновь обретают четкость. Боль проявляется пятнами крови на душе. Осадок разочарования тоже напоминает о себе.
— Деймон привез твои вещи, — поясняет Дженна. Она хочет сорваться. Она не может. Знает, что совершила оплошность. Елена стягивает куртку с плеч. От Мальвины несет кем-то другим. Доберман чует этот запах. И его начинает воротить от новых сплетений ароматов. Ему хочется въебать этой суке за то, что та очень хочет взрослой жизнью напиться.
— Мои вещи, — девушка стаскивает куртку и кидает ее на пол. Короткое платье — не по сезону. Рьяные эмоции — не к месту. Сальваторе лишний, но уходить он не собирается. — Мои вещи… — медленно подходит к столу для готовки пищи, опирается на него и не прекращает лыбится. В глазах этой сучки искры вот-вот станут причиной возгорания.
— Я не спала всю ночь…
Девушка хватается руками за столешницу. Она цедит Дженну взглядом, медленно кромсает ее.
— Я тоже… — на мгновение задерживает взгляд на Добермане, потом вновь обращается к Дженне: — Я была у Бонни. Мы гадали, смотрели фильмы и разгова…
— Ты не была у Бонни, — резко обрывает Дженна, стискивая зубы. Елена резко перестает улыбаться. Она впервые не думает о Сальваторе. Ее не интересует ни его реакция, ни его мнение, ни его эмоции. Все, что чувствует Гилберт, испепеляющую злость к Дженне. Предательство — гадкое чувство, отвратительное. Но порой только оно может раскрыть всю правду о самом преданном. — Я звонила ей, вы поссорились!